надутым, хотя, может быть, они и любили друг друга искренно. Не умея сказать попросту самое простое, сердечное и конкретное, – они делают любовь возвышенной, прекрасной, безжизненной и несколько смешной.
– Тебе смешон увенчанный Петрарка, а может быть, через сто лет будет смешна и нестерпима наша простота, как нам уже непонятна ярость первых декадентов.
– Катулл и Верлен будут всегда милы влюбленным.
Сережа вдруг поднял лицо от книг и спросил, смеясь:
– Отчего ты, Катя, сегодня вздумала рассуждать о любви и что тебе сделал Петрарка? Не собираешься ли ты влюбиться? Имей в виду, что это делается само собой, и, рассуждая так же здраво о любви, как ты сейчас, можно в один прекрасный день проснуться Лаурой, ни более, ни менее.
Катерина Павловна покраснела и, наклонясь к рыжему коту, тершемуся у ее ног, сказала:
– Влюбляться я не собираюсь, но и Лаурой быть не надеюсь.
– Во всяком случае я думаю, что, если бы ты сделала меня поверенным своих сердечных тайн, ты бы выбрала для этого другое место, чем лавка Тихоныча, – заметил Сережа, пересчитывая отобранные книги.
Они торопились разобрать свой улов, деля между собой книги, тем более что Сергей Павлович ждал к себе вечером товарищей и хотел к их приходу расставить в недавно купленном шкапике эти аппетитные старые переплеты.
Катерина Павловна любила эти собрания у брата, когда немногочисленные посетители по-молодому вели разговоры об искусстве, жизни и философии, конечно, не вроде героев Достоевского, но, скорее, варьируя мысли Ницше или изощряясь в парадоксах, думая подражать Уайльду. Нельзя сказать, чтоб все здесь было умно, остроумно и талантливо, но молодость делала их эстетизм не безжизненной гримасой пресыщенных снобов, а придавала ему бестолковый, несколько смешной, но более живой характер. Конечно, могло вызвать улыбку, но вместе с тем было и трогательно старание Сережи, чтобы в комнате с розовыми обоями мебель была обита именно до ядовитости ярко-зеленым сукном, чтобы чай подавался в золоченых, с большими зелеными же листьями чашках, чтобы в вазочках помещены были какие-нибудь редкие цветы, и вообще заботы о всяческих милых пустяках, которые принято считать несвойственными молодости.
Когда прозвучал последний парадокс и последний гость-лицеист отыскал свою треуголку, Екатерина Павловна, взяв под руку брата, вернулась с ним в его комнату и сказал:
– Ты не устал, Сережа? Можно с тобой поговорить?
– К твоим услугам, – отвечал тот, опускаясь рядом с сестрой на диван. – О чем же ты хочешь говорить со мной, Катя?
Катенька, разглаживая складку на платье, начала нетвердо:
– Ты хорошо знаешь Андрея Семеновича?
– Зотова?
– Да. Ведь вы с ним, кажется, дружны?
– И даже очень. Но я не знаю, с какой стороны ты хочешь узнать его?
Видя, что сестра молчит, он снова начал:
– Может быть, ты в него влюбилась? Тогда вполне понятно твое любопытство.
– Я в него не влюбилась, но, кажется, собираюсь это сделать.
Сережа встал и, пройдясь, несколько раз по комнате, остановился:
– Я не совсем понимаю, как можно собираться полюбить. По-моему, это приходит само собой. Я ничего не могу советовать, но не очень желал бы для тебя, чтобы ты полюбила именно Андрея Семеновича, потому что он слишком тяжелый человек для любви. Помнишь, как говорится у Viele Griffin:
Qu'il est donc lourd tout cet amour leger!
– Ты думаешь? – медленно спросила Екатерина Павловна. – Очень печально, если это так, потому что, по правде сказать, я его уже люблю и даже хотела просить тебя несколько помочь мне в этом деле.
– Если ты его любишь, то что же тогда рассуждать? А помочь я тебе всегда рад.
– Мы поговорим об этом завтра, – сказала Катя, вставая и целуя брата. – Да, кстати, завтра, кажется, приезжают тети Софи и Елена, папа получил телеграмму.
– Вот как, – равнодушно промолвил Сережа и еще раз поцеловал сестру.
IV
Екатерина Павловна оделась очень скромно, так как был утренний час и притом, по слухам, сестры Ламбер были старыми девами высоконравственного направления мыслей. Она с некоторою тоской думала, едучи на вокзал, что вот войдут в их жизнь какие-то новые личности, ничем не связанные с ними, кроме того, что они были сестрами покойной матери. Она с братом хорошенько даже не знали, как узнать приехавших гостей, и ехали, так сказать, наугад, думая, что пассажиров в первом классе в это время года будет не очень много и что они узнают теток по какому-либо сходству с Ириной Артуровной. Разговора о них не было, и Катенька во время всего пути думала и говорила только о Зотове, как будто она с братом ехала на прогулку.
Светило солнце, молодые люди были веселы, так что ничто, кроме черного платья Катеньки и крепа на рукаве Сережи, не говорило о том, что они недавние сироты. Они стали у входа, чтобы не пропустить никого из приезжих, но никого подходящего не заметили, пока наконец из второго класса не вышли две дамы в черном, с густыми вуалями. Одна была повыше, другая пониже, у обеих были бледные, несколько одутловатые лица, большие белесоватые глаза и небрежно причесанные светлые волосы; походка их была неровная, так что временами казалось, что они обе прихрамывают. На вид им было обеим лет по сорока, они казались почти одинакового возраста. Имея в руках аккуратные саквояжи, они прямо подошли к молодым людям и сказали обе враз:
– Бедные дети, не печальтесь: Ирен вас не покинет.
Слова эти были произнесены по-немецки, даже скорее не произнесены, а пропеты, причем, как-то тоже враз, одна дама прижала свою щеку к щеке Катеньки, другая же к щеке Сережи, затем очень методично они переменились партнерами и проделали ту же церемонию в обратном порядке. Катенька не могла удержать легкого смеха, на что в ответ та из дам, что была пониже, ласково улыбнулась, сделавшись вдруг лет на двадцать моложе:
– Это хорошо, девушка, что ты смеешься, – Бог любит тех, что радуются.
Она потрепала Катю по щеке, и обе заковыляли к выходу. Они всему как-то удивлялись, будто маленькие: и тому, что им пришлось ехать в автомобиле, и тому, что на улице мало еще людей, и встречным церквам, и особенно Летнему саду.
– Вот это Ирен, наверно, любила: большие деревья и прямые дороги, – сказала одна из них, указывая рукою в фильдекосовой перчатке, где один палец был даже продран, на только что покрывшиеся зеленью купы Летнего сада.
Павел Ильич встретил их на верхней площадке, в черном сюртуке, скорбный. Обе дамы подошли прямо к нему и сказали враз:
– Бедное дитя, не печальтесь, Ирен
