понять, как эти взаимоисключающие представления могли уживаться в сознании одного и того же человека. Иными словами: как древнему египтянину удавалось верить сразу в несколько отрицающих друг друга положений?
Что такое, например, Солнце? Это золотой телёнок. Его рождает по утрам, принимая облик коровы, богиня неба Нут. За день телёнок взрослеет, становится быком; бык этот — воплощение Ра. Вечером бык совокупляется с коровой Нут; после этого Нут проглатывает солнечного быка, а утром рождает опять. «Ра воскресает в своём сыне».
В то же время Солнце — это не телёнок, а золотой диск. Хепри в облике жука-скарабея катит его по небу до зенита и передаёт Ра. Бог Солнца перевозит диск в Ладье Вечности (дословно: «Ладья Миллионов Лет») на запад и там отдаёт его богу Атуму, который, в свою очередь, опускает диск за горизонт (илл. 3). Ночью Солнце по водам подземного Нила, протекающего через Загробное Царство, перевозят обратно на восток.
А что такое небо? Это и река, по которой плывёт Ладья Вечности, и крылья коршуна, и тело богини Нут (когда Нут мыслится [15] женщиной), и её живот (когда богиня принимает облик коровы (илл. 4)). Эти разноречивые мифологические образы возникли в разные периоды истории Древнего Египта, но в сознании египтян они потом сосуществовали все одновременно.
Чтобы понять это, надо прежде всего вспомнить, что миф и сказка — не одно и то же. Сказка — всегда заведомый вымысел, а миф — всегда правда. Миф представляет собой вполне определённую картину окружающего мира и определённую систему взглядов на жизнь. Любой народ, любая эпоха по-своему пытаются объяснить окружающий мир, смысл жизни, выработать некую иерархию ценностей, — и создают свою мифологию (хотя термин этот в данном случае, может быть, и не совсем удачен). Мифология же иногда бывает более рационалистична, иногда — менее, но во всех случаях она содержит помимо рационального также и поэтический элемент. В египетской же мифологии поэтичность доминирует. И вполне естественно, что в поэзии небо может быть одновременно и рекой, и крыльями птицы, и женщиной, и коровой. Это — символы, «поэтические определения» неба.
Илл. 4. Небо в образе коровы со звёздами на животе. Спереди и сзади Небесную Корову поддерживают боги-хранители; в центре (с поднятыми руками) — бог ветра и воздуха Шу; перед ним и позади него — вечерняя и утренняя ипостаси Ладьи Солнца. Прорисовка одного из изображений «Книги Коровы»; XIX династия.
«Ни от одного египтянина не ждали, что он будет верить какому-то одному представлению о небе, поскольку все представления [16] принимались как правомерные одними и теми же теологами, — отмечает Р. Антес. — Более того, поскольку у египтян было столько же здравого смысла, сколько и у нас, мы можем с уверенностью сделать заключение, что никто, кроме, возможно, самых наивных, не воспринимал комбинированное изображение Небесной Коровы в буквальном смысле. Это заключение подтверждается тем фактом, что в тех же царских гробницах, построенных около 1300 г. до н. э., существуют (и) другие изображения неба. <...> Всякий, кто стал бы искать в этих изображениях передачу действительной формы неба, мог бы лишь совершенно запутаться. Следовательно, они должны были служить только символами неба. Разбираемая нами картина — художественное сочетание символов, каждый из которых отражает небо и небеса. <...> Нет сомнений, что в самом начале их истории, около 3000 г. до н. э., египтяне понимали, что идею неба нельзя постичь непосредственно разумом и чувственным опытом. Они сознательно пользовались символами для того, чтобы объяснить её в категориях, понятных людям их времени. Но поскольку никакой символ не может охватить всю суть того, что он выражает, увеличение числа символов скорее способствует лучшему пониманию, чем вводит в заблуждение».[3]
Эту мысль Р. Антеса очень хорошо поясняет И. М. Дьяконов на историческом аналоге, близком и понятном современному человеку: «Возьмём аналогию древнему мифотворческому семантическому ряду в виде классического примера поэтических метафор из литературы нового времени: у Пушкина "...пчела из кельи восковой / летит за данью полевой..." Раскрывая эти метафоры, мы можем выразиться так: пчела подобна монахине тем, что она живёт в тёмных и замкнутых восковых сотах улья, как монахиня в келье; пчела подобна сборщику налогов или дружиннику тем, что она собирает нектар — достояние цветов, как дружинник собирает дань с подданных царя или царицы". То обстоятельство, что монахиня нисколько не похожа на сборщика налогов, не обедняет своей противоречивостью образ пчелы, а обогащает его, делая его более разносторонним. Точно так [17] же небо — корова, небо — возлюбленная земли и небо — река не противоречат друг другу, а в плане мифологическом только обогащают осмысление образа неба. И делу, оказывается, не мешает даже то, что и Нут, и корова должны мыслиться вполне телесно и получать реальные жертвоприношения».[4] Можно добавить, что с точки зрения формальной логики нелогичны, к примеру, и некрасовские строки «Ты и убогая, / Ты и обильная, / Ты и могучая, / Ты и бессильная, / Матушка-Русь!», и державинское «Я царь — я раб — я червь — я Бог!», однако в обоих случаях мысль при помощи образных средств выражена не только не менее точно и ясно, чем она выразилась бы на языке логики и аргументированных доводов, но она, кроме того, получила эмоциональную окраску.
Ещё, наверное, наглядней сравнение древнеегипетского гимна Осирису:
Сущность твоя, Осирис, темнее [чем всех других богов].
Ты — Луна, находящаяся на небе,
Ты делаешься юным, когда ты желаешь,
Ты делаешься молодым, когда ты хочешь,
И ты Нил великий на берегах в начале Нового Года:
Люди и боги живут влагой, которая изливается из тебя.
И я нашёл также, что твоё величество —
это царь Преисподней[5] —
с начальными строфами стихотворения Б. Л. Пастернака «Определение поэзии»:
Это — круто налившийся свист,
Это — щёлканье сдавленных льдинок,
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьев поединок.
Это — сладкий заглохший горох,
Это — слезы вселенной в лопатках,[6] [18]
Это — с пультов и флейт Фигаро
Низвергается градом на грядку <...>
Понять другую историческую эпоху, чужой образ мышления легче, если удаётся понять, какими чувствами были вызваны поступки людей той эпохи. Многие их поступки сейчас кажутся вопиюще нелепыми, —
