— Я не занят твоей сестрой, — мямлит Ирадж, закатывая глаза.
— Ладно, — кивает Ахмед. — Если тебе не удастся себя побить, дай мне знать, и я с радостью сделаю это за тебя.
— Знаешь, — поддразниваю я, — обычно я страшно злюсь, когда он глазеет на твою сестру, но, наверное, не так уж плохо иметь шурина — чемпиона по шахматам.
— Прикуси язык, — ворчит Ахмед, — или я совершу набег на кладовку твоей матери и приготовлю специальное питье, от которого у тебя на языке вырастут волосы.
Угроза действует. Я тут же вспоминаю, как мать, применив свое уникальное знание и прислушавшись к интуиции, диагностировала меня как ярко выраженного интроверта.
— Знаешь, что происходит с людьми, которые все держат в себе? — спрашивает она. — Они заболевают.
Я возражаю, что я не интроверт, и она напоминает мне случай, когда я четырех лет от роду свалился с лестницы. В тот день к нам приехали в гости мои тети, дяди и бабушка с дедушкой. Мать подсчитала потом, что у родственников, наблюдавших, как я скатываюсь с двух лестничных пролетов, едва не случилось два сердечных приступа, три удара и множество мелких бед.
— Ты в трех местах сломал голень! — причитает она. — Врач говорил, что после такого перелома плачут даже взрослые мужчины, но только не ты. Знаешь, как подобный стресс влияет на организм?
— Нет, — говорю я.
— Он вызывает рак.
После чего она три раза плюет через плечо, чтоб не сглазить.
Чтобы я не замыкался в себе, она заставляет меня пить темное варево, по виду и запаху напоминающее использованное моторное масло. Я жалуюсь, что снадобье ужасно на вкус, но она велит мне замолчать и перестать хныкать.
— Я думал, это зелье должно было вытащить меня из скорлупы, — напоминаю я ей.
— Тише, — командует она, — нытье не поможет. Если хочешь быть успешным в жизни, ты должен стать экстравертом. Интроверты превращаются в одиноких поэтов и нищих писателей.
Однажды Ахмед пустился в размышления:
— Итак, машинное масло делает тебя экстравертом, а лошадиная моча помогает снова заползти в свою скорлупу. К тому времени, как мать разберется с тобой, ты превратишься в полную развалину.
2 СЛЕЗЫ ФАХИМЕХ И МОКРЫЕ ВОЛОСЫ ЗАРИ
Мы проводим летние ночи на крыше, блаженствуя в распахнутом настежь убежище на высоте птичьего полета. Наши слова не замыкаются стенами, а мысли не облекаются в форму страха. Часами я выслушиваю истории Ахмеда о его молчаливых встречах с Фахимех, девушкой, которую он любит. Его голос становится нежным, а лицо смягчается, когда он рассказывает, как она откидывает назад длинные черные волосы и смотрит на него — а это должно означать, что она его тоже любит. Иначе с чего бы она вела себя с ним так скованно? Мой отец говорит, что персы верят в бессловесное общение — взгляд или жест заключает в себе гораздо больше, чем книга с множеством слов. Отец у меня большой специалист молчаливого общения. Когда я сделаю что-то не так, он только глянет — и становится обидно, как от хорошей оплеухи.
Я слушаю голос Ахмеда, без устали болтающего о Фахимех, а мой взгляд обычно блуждает по соседскому двору, где с родителями и маленьким братом Кейваном живет девушка по имени Зари. Я никогда не видел Фахимех вблизи, так что, когда Ахмед рассказывает о ней, я представляю себе Зари: ее изящные скулы, улыбающиеся глаза, бледную нежную кожу. Почти все летние вечера Зари проводит за чтением, сидя на краю маленького домашнего хозе под вишней и болтая в прохладной воде хорошенькими ножками. Я запрещаю себе смотреть чересчур долго, потому что она обручена с моим другом и наставником Рамином Собхи, студентом-политологом с третьего курса Тегеранского университета. Все, включая родителей, называют его Доктором. Любить девушку друга — это низость, и каждый раз, думая о Докторе, я стараюсь выбросить из головы все мысли о Зари, но любовные терзания Ахмеда мешают мне сохранять ясность рассудка.
Каждый день Ахмед за десять минут доезжает на велосипеде до квартала, где живет Фахимех, в надежде хотя бы мельком увидеть ее. Он говорит, у нее есть два старших брата, они защищают ее, как ястребы. Все знают — если кто-то обидит ее, не избежать тому сломанного носа, вывихнутой челюсти и большого фингала под глазом. Если бы братья Фахимех узнали, что Ахмед увлечен их сестрой, они бы сделали уши самыми крупными частями его тела, то есть изрезали бы его на мелкие кусочки.
Ахмед не из тех, кому можно помешать, и вот он выбирает день, когда братья Фахимех выходят на улицу, и умышленно врезается в стену. Он стонет и скрипит зубами от боли, и ребята отводят его к себе домой, дают пару таблеток аспирина, перевязывают его покалеченное запястье какой-то тряпицей. Фахимех всего в нескольких шагах от него и прекрасно понимает, что именно затевает красивый незнакомец.
Теперь Ахмед преспокойно ездит к ним в переулок и проводит часы напролет с братьями. Они разговаривают обо всем на свете, начиная с национальной иранской футбольной команды этого года и кончая возможными призерами следующего. Он говорит, что не возражает, если братья Фахимех заболтают его до смерти, быть бы только рядом с ней. Они весь день играют в футбол, и Ахмед вызывается быть вратарем, хотя вратарь он никудышный. Пока другие парни гоняют мяч под палящим зноем тегеранского дня, Ахмед стоит на месте. Предполагается, что он защищает ворота своей команды, но на самом деле он смотрит на Фахимех, а девушка наблюдает за ним с крыши дома.
Проходит всего несколько игр, и Ахмед вынужден отречься от поста голкипера. Он настолько поглощен созерцанием Фахимех, что оказывается не готовым к атакам противника, и его команда всегда проигрывает, по крайней мере пять или шесть очков. Когда Ахмед играет форвардом, команда снова начинает выигрывать, но тогда ему приходится бегать за мячом, а не переглядываться с Фахимех.
Итак, Ахмед предлагает план. На следующий день я должен пойти с ним. Он познакомит меня со своими новыми друзьями и постарается, чтобы я оказался в команде противника. Во время решающего матча я пульну мячом ему в колено, а он разыграет неудачное падение и серьезную травму. Тогда ему придется снова играть вратарем. Он станет вратарем-мучеником, который играет, превозмогая боль, — это, без сомнения, произведет впечатление на Фахимех.
Я соглашаюсь, но в глубине души беспокоюсь, что подумает обо мне Фахимех, если я свалю с ног Ахмеда. Но потом я представляю себе тот день, когда мы расскажем ей, что все это было подстроено, чтобы вернуть Ахмеда на место вратаря.
— Только не врежь мне по-настоящему, — с улыбкой предупреждает Ахмед.
— Не сомневайся, хирург-ортопед будет наготове, — в тон ему отвечаю я.
— Ох, перестань. Ты же знаешь, у меня хрупкие кости. Только ударь легонько, остальное я сделаю сам.
План выполнен мастерски. Ахмед заслуживает золотой медали за изображение мучений и «Оскара» за роль вратаря, получившего ужасную травму. Глядя на его лицо, сияющее от сознания того, что на него смотрит Фахимех, я боюсь, как бы он и вправду не ушибся, бесстрашно ныряя вправо и влево, под ноги нападающих, — и все это на асфальте. Ладони и локти расцарапаны, брюки на коленях разорваны. Он морщится от боли, отдает мяч и украдкой поглядывает на крышу, откуда за ним внимательно наблюдает Фахимех. Я вижу даже, как она ему улыбается.
