и бормоча себе под нос заклинания. Он попеременно то ерзает, как телега, застрявшая в болотистой грязи, то бросается к столу с больной лихорадкой, как будто получил хороший пендель. Подобно Святому епископу, Эстеве тщательно, но небрежно печатает буквы. Со временем они показывают образ разумных слов, их можно сложить вместе и получить стих. Видишь, он опять ходит по кругу. Его шаги широки, но он, кажется, не замечает этого. Все его сознание было далеко от того места, где оно было, затуманенное и разбитое вдребезги. Связь между телом и душой, вероятно, уже потеряна.
Тревожные и умоляющие удары молотка по двери гулко отдавались по всему дому, расшатывая стены. Но все же были достаточно слышны, чтобы их можно было заметить. Ножки стула заскрипели, когда боль ударила в твердую половицу. Эстеве навострил ухо. Он спустился к входной двери. Когда он открыл ее, ржавые крюки запели в вышине какую-то нелестную песню. Порывы ветра приоткрыли дверь еще немного, как будто они были рады услышать голос крюков. Стопка мокрых волос, словно на холмистой линии, поднималась и опускалась, вибрируя с невысказанным звоном.
– Антонио бьют на углу чайного домика, – игриво манит рукой босоногий мальчик, не старше Эстеве, машет ему и делает непонятные жесты какого-то неизвестного характера.
По направлению к северо-западной узкой тропинке, ведущей к чайной господина Жермена, двое детей, столь непохожих друг на друга, что они казались остатками сумерек, бежали вдоль тысяч и тысяч одинаковых окон, которые представляли однообразную и скучную долину, похожую на страшное мгновение воли. Один был невысокий, с носом картошкой, припухшими веками, прямыми бровями, которые сливались с цветом его кожи и угловатым, четким подбородком. Другой – высокий, с правильными чертами лица и выразительным глубоким взглядом. Один из них поразительная теплота и веселье Африканского континента с его задорной атмосферой, сухими песками пустыни и дикостью, вызванной жаждой сытости. Второй – это цепь холодных огромных гор, покрытых снегом крутых склонов, покой которых поражает тягостной тишиной и бездеятельностью. И вдруг проваливается в грозную, безликую бездну.
2
В столь крохотной комнатке Марсель расслабляется. Оставшееся яблоко скатывается на серую хлопчатобумажную простыню и застывает. Глядя на повторяющийся узор на полу, его глаза судорожно трепещут, затем, когда хрупкий лепесток цветка падает, ресницы соприкасаются. Что-то легкое ударяет, красочные всплески удивления движутся, поют в рассеянном вое. Марсель узнает запах и просыпается от сладкого сна.
–Птичка, птичка, – голосит он и бежит к ней. – Ой, какая птичка, тебе надо вернуться к маме, – птенчик пищит, что даже уши закладывает. Он такой беззащитный, брыкается лапами и розовыми крыльями. Он полностью помещается в не менее крошечной руке Марселя. Он нежно прижимается к малышу, вытягивает губы трубочкой и целует его в головку. В ответ цыпочка разражается слезами. Его обнаженное тело испускает такой жар, после которого хочется бежать и прыгать в зеркальную реку.
Марсель стоит на раме, держа птенца одной рукой, а другой хватаясь за стену. Буйное великолепие деревьев и густонаселенных обитателей делает невозможным найти и даже понять, в каком направлении расположено гнездо. Прохладный ветер и солнечные лучи, спадавшие с деревьев, весело падали на лицо Марселя, и казалось, что нет ничего прекраснее этого ребенка. Его глаза, смотревшие на вас с такой беспричинной надеждой и радостью, тронули бы вас, разрушив вашу взрослую покладистость. Вы, конечно, подумали бы о Марселе как о Посланнике Бога. Он мог бы открыть шкатулку с вашими грехами и высыпать их на землю. Вам было бы стыдно за себя. Сломавшись, переступив черту, колени согнутся без вашей воли, руки милостиво соприкоснутся в куполе, глядящим в небеса. И вы, как беженец, кланяетесь ему в ноги. Его завитки на концах прядей, падают на слегка выпуклый лоб, закрывают уши и почти касаются плеч. Они попеременно меняют цвет, иногда смешанный, иногда красный, как край лодки, синий, как новые обои, зеленый-цветущий, как вода в день июньского солнцестояния, затем белый, как скатерть на столе его отца. Какое слово может дать точный образ Марселя? Зоопарк. Прямо в яблочко. В самую его сердцевину. Марсель больше похож на жирафа. Его кожа и каштановые волосы с щепоткой золотистого осеннего листа, образуют точную картину жирафа. Щеки. Они от бегемота. Нет, они не толстые. Довольно гладкие, блестящие, как сырая кожа. Брови – это крыло любой птицы. Марсель по-своему птица. Только бескрылый. Его жизнерадостность так проста, без структур и глупых сложностей, которые еще больше вводят в заблуждение. Бог был необычайно щедр, принося свои дары в жизнь других людей.
Марсель хватает одну из веток и кладет птенца рядом со взрослыми птицами. Возвращаясь назад, неустойчивая часть рамы разрушается и падает вниз. Его нога соскальзывает с упругой поверхности раньше, чем он успевает что либо сделать. Он падает, как камень. И приземляется на холодную землю. Падение сопровождалось грохотом падающих мешков, похожим на хлопок горящего воздуха в искусственно созданном вакууме. Он ложится животом на траву, голова повернута вправо. Густая мраморная кровь обтекает их черной полосой, словно нимф. Его рот слегка приоткрыт, как будто он собирается сделать глубокий вдох, встать и пойти домой, чтобы доесть Яблоко. Понимает ли Марсель, что с ним произошло?
3
«Вспомнишь ли имя моё, оказавшись на небесах? Возьмёшь ли за руку меня, узнаешь ли меня? Там, на небесах?»
Эстеве : Я вступил в танец, сотканный из прошлого и тесно, почти незримо, переплетенный с настоящим и будущим. Я нашел волну, на которой снова смог его понять. Я был где-то далеко от мирских дел и проблем. Я словно плыл в знакомой неизвестности, но не узнавал её. Сосредоточился, направил все свое внимание на Марселя. Как будто я вернулся в прошлое и стал самим собой. Жадно впитываясь внутрь Марселя. Смеялся ненасытно, до кровавых колик в животе. Как могло прошлое вернуться ко мне? Почему это привело нас лицом к лицу как врагов? Она безжалостно швыряет нас по кругу, называемому Адом. Вечер сначала тревожный, движимый Божественной игрой, а затем ужасно безумный. Судный день, который воистину тождественен, настал. Все внутри перевернуто вверх дном и ужасно запутано. Звезды смотрят вниз на голову и навощенные глаза, руки и все тело. И они мягко мерцают в темноте, бесконечно пульсируя над куполом. Марсель тоже может стать звездой и светить мне каждую ночь, где бы я ни очутился, из плотной ткани, в узком обрамлении покоящейся на краю Вселенной.
Когда Марселя внесли в дом и оставили одного в комнате, я подошел к нему.
