поводьями, — ни одна не прыгала на шею, чтобы одним ударом лапы снести мне голову.
Спутница пожала плечами:
— Ну, так возьми хауберк в сумке, там есть запасной.
Дым скосил на нее рыжий глаз.
— Твоя убийственная практичность сводит меня с ума. Нет бы выказать жалость к несчастному магу, — он воздел очи и руки к небу. — Ну, хоть самую капельку. Ты меня совсем не любишь.
— Тут нет рысей. Белка есть.
— Тьфу!
Дым отвернулся, уставившись гнедку между ушами. Помянутая белка, только что старательно то ли зарывающая, то ли раскапывающая что-то посреди цветущей ветреницы, громко цокая — по-своему, по беличьи ругаясь, — устремилась за ними, перескакивая с дерева на дерево. В проплешине облезающего зимнего меха на спинке горело рыжее, полосой вдоль хребта уходящее к хвосту. Лапки и голова с натопыренными ушками тоже были рудыми, только посветлее.
Когда же белка отстала, на березе, склоненной к шляху, звонким колокольцем, почти громом ударила синица. Лекарь подпрыгнул на стременах. Мерин не обратил на то внимания, все так же мерно трюхая рядом с собратом по замощенной дороге Ушедших, вихляющей по весеннему лесу, точно уж, которому щекотали пузо. Эриль нарочно выбрала фризов — непужливых, широкогрудых, мохноногих. Со спинами широкими и надежными, ровно дубовые скамьи. Дым бурчал, что кони жрут без памяти: четырех обычных прокормить можно; но чувствовал себя не в пример надежнее, чем на нервном скакуне, готовом в любое время сорваться в рысь или галоп, скинуть с себя неумелого всадника, а то и завезти туда, куда всаднику этому не нужно вовсе. Впрочем, нудить это лекарю не мешало. Как и Эрили — пропускать половину мимо ушей. Воздух был пьянящий и сладкий, сквозь ветки, чуть тронутые зеленым дымом, просвечивало солнце; среди бурелома сияли по взгоркам цветочные ковры — синие пролески, желтая мать-и-мачеха, белая ветреница, лиловые свечки кукушкиных слезок. Заливались, голосили птицы; сверкали по обочинам зеркалами мелкие лужицы. И ветер срывал, как старую паутину, и уносил боль.
— …Так еще медведи есть плешивые, оголодалые… а того страшней медведица с медвежонком. А если дики? Или эти, груганы? Как тюкнет клювом… раненым, живым еще, глаза выклевывает… А лихие люди, а злые егеря? А как ловчая яма посередь тропинки? Ухнешь в нее, да на острые колья!
— В дорогу Ушедших не прокопаешься, — отозвалась Эриль лениво, жмурясь и подставляя солнцу лицо. — Она в глубину ярдов на восемь уходит, и все камень и камень.
Дым фыркнул, и гнедой под ним сердито стриганул ухом. Точно слепня отгонял, хотя слепни еще не проснулись, да и лекарь с Эрилью намазались сами и тщательно натерли коней мазью, отгоняющей комаров, лосиных мух и прочую кусачую лесную мерзость.
Эриль понимала опасения лекаря перед чуждым ему пространством. Привыкшему к замкнутости городского квартала, в котором держали магов, снаружи Дыму приходилось нелегко. Она сама после двух месяцев в казематах стала бояться поля. Но в лесу… в лесу ей было тепло и защищенно. Деревья заслоняли от ветра и беды, звери занимались своими делами, и если были не голодны и им не мешать — не обидели бы тоже. Да и рвалась из Эрили наружу суть вуивр, родственная лесу, позволявшая понимать его и не бояться даже сильнее, чем то дано лесному жителю.
— Эй, молния разящая, — словно подслушал мысли лекарь. — А может, свернем? Сразу в поместье поедем? Ну чего кругаля давать? И волк твой любимый тебя там ждет. Или весточка от него.
Женщина сжала губы. Дым ухмыльнулся:
— Не обижайся. Ты мне всегда нравилась. А выбрала зверя этого.
— Он не зверь! И вообще, я много кому нравилась. И вообще, не будем об этом.
— Ладно, не будем, — Дым потряс поводья, но фриз шибче не побежал. — А если так уж меча хорошего хотелось, можно было и в городе купить.
— Если бы можно — я бы купила, — отозвалась Эриль с досадой. — Но такую цену заломили бы, что нам и в год не собрать. У церкви я ни шелега больше не возьму. А тутошний кузнец мне обязан. И мастера такого поди поищи.
— Да понял я, понял, — Дым тяжело вздохнул. — Мне проще: мое оружие во мне. Кстати, ведь и ты голыми руками троих завалишь и не поморщишься. Так зачем тебе меч?
— Привыкла.
Она коленями подогнала верхового, лекарь подался к обочине.
— Не злись. Должен же я разговор поддерживать.
Он сунул Эрили в руку баклажку с березовиком.
— Ты же не говоришь мне, как попала в Кэслинские казематы.
Она отпила и вернула.
— А чего говорить? Думаю, эта Невея за мной сознательно охотилась. И не вмешайся я тогда в казнь, поймала бы на другом.
— Угу, что ты спасительница, у тебя на лбу написано, — Дым сам приложился к баклажке и высосал едва ли не половину. — А кромешникам не сжечь мага на переломе зимы — так считай, жизнь не удалась. Понять бы еще, что этой бабе на самом деле нужно. Я о ней многое слыхал, и все нехорошее.
Лекарь помрачнел.
— Ладно, не будем об этом. Пока.
Он уставился на дорогу и завел проникновенным голосом, ни к кому, по сути, не обращаясь:
— Опять же, лошадь. Существо, призванное человеку служить. Ты кормишь ее, поишь, гриву и хвост ей расчесываешь. Скребешь ее, растираешь, извлекаешь из копыт камушки. И вместо благодарности эта скотина так и норовит протащить тебя под низко протянутой веткой, да галопом еще, чтобы точно тебя сковырнуло. Или так и прется между стволами. Нарочно выбирая, чтобы росли потеснее. Чтоб уж наверняка застрял и все бедра себе ободрал, выбираясь.
И завершив сию прочувствованную речь, Дым торжественно покивал головой, очами пялясь в голубое, без единого облачка, небо.
Вот так мирно проехали они конец дороги, миновали родничок на перепутье с корабликом-ковшом, плавающим в струях, и, не сворачивая в крупную по здешним меркам деревню, завернули к стоящей на отшибе кузнице. Тропинка к ней от шляха была натоптана изрядная: и не зная дороги, не заблудишься. А от деревни приземистое строение отделяло густое чернолесье: все больше ольха да осинник. И едва взявшись листвой, густым переплетением они отгораживали людское житло так надежно, что присутствия того не замечалось вовсе. Разве припахивало дымом, когда тянуло понизу холодным апрельским ветерком. Впрочем, и над самой кузницей дым ходил и завивался колечками, и кони всхрапнули, почуяв запах каленого железа и огня.
Уходящий вниз склон за кузницей тоже порос черемухой, волчьим лыком, ольхой, бересклетом, только, пожалуй, не так густо — среди испятнанных серым и желтым лишайником ветвей сверкали блики. И отчетливо слышался
