колени.
Старик достал из-за пазухи небольшой образок и хотел им благословить сына, но задержался в движении, а затем снял образок с себя, надел его на сына и прибавил:
— Так-то лучше! Может, тебя угодник упасёт!
Отец и сын обнялись, расцеловались. Старик опустился на лавку и уткнулся лицом в руки… Всё, что сейчас должно было произойти, могло быть роковым для него, худшим, нежели арест, суд и пытка там, в Петербурге.
Молодой Львов тихо двинулся к двери и постоял несколько мгновений, прислушиваясь. В сенях раздавался дружный храп двух спавших на полу солдат.
«Лишь бы знать, где…» — думалось Львову.
По звуку, слышанному им вчера с вечера, ружья солдат были поставлены как раз напротив двери, где было в сенях оконце. Если ружья стоят у оконца, то, конечно, несмотря на ночное время, ему заметить их будет немудрено.
— Ну, батюшка, Бог с тобой! Храни тебя Бог! Прощай!.. Сейчас Господь решит, достойны ли мы его милости.
Старик не ответил. Молодой человек прислонился плечом к стене и тихо двинул дверь. За дверью на полу зашумела отодвигающаяся пустая бочка, и довольно легко, но затем пришлось надвигать сильнее: что-то мешало. Львов прислушался чутко и тотчас заметил, что один из двух солдат перестал храпеть, как бы приходил в себя. Очевидно, это был тот, который разлёгся у самой бочки и теперь был ею разбужен.
Львов обождал несколько мгновений, смущённый мыслью и опасением: снова ли захрапит солдат или поднимется и в полусумраке разглядит несколько уже приотворенную дверь?
Через несколько мгновений стучавшее в нём сердце сразу стихло, и молодой человек облегчённо вздохнул: солдат снова начал по-прежнему храпеть. Обождав немного, Львов снова нажал немного на дверь, и она снова подалась, но пролезть в отверстие, которое образовалось между нею и косяком, не было возможности.
Между тем от последнего движения растянувшийся на полу солдат уже заворчал что-то и двинулся. Львову почудилось, что солдат приподнялся и садится. Он сразу двинул дверь плечом, вырвался и, выскочив в сени, огляделся. Два ружья были ясно видимы, даже блестели у оконца. Он схватил одно из них и бросился на крыльцо.
Раздался крик… Проснувшийся солдат был уже на ногах, звал товарища и кинулся тоже к ружью. И пока проснувшийся товарищ искал своё ружьё, первый был уже тоже на улице и кричал:
— Миряне! Помоги! Держи!..
И если его голос не мог бы разбудить и поднять на ноги притихнувшую деревню, то гулкий выстрел, грянувший через минуту, поднял тотчас всё живое. Вслед за первым тотчас же раздался другой выстрел, и всё стихло снова.
В эти мгновенья старик Львов, сидевший в комнате, опустился на колени и воскликнул громко:
— Помилуй, Господи! Помилуй мя!
И, зарыдав, он начал креститься.
Второй солдат, выскочивший на улицу, бежал и кричал, оглядываясь:
— Макар! А, Макар! Где ты? Эй!..
Но на улице никого не было видно, несмотря на то что становилось уже гораздо светлее. Пробежав ещё несколько шагов в ту сторону, где раздались выстрелы, солдат услыхал чьи-то стоны направо около огорода. Он бросился туда и ахнул… Его товарищ растянулся на земле.
— Что ты, Макар? Аль подшибли?
— Конец мой… — проговорил солдат, хрипя, и стал чрез силу, захлёбываясь, рассказывать, как было дело.
— Стало, убегли оба? Другого тоже не видал. Ну, Макар, тебе помирать, а нам хуже будет.
Между тем, несмотря на страх и боязнь проезжего обоза с арестантами, куча крестьян бежала тоже к тому месту, где были слышны выстрелы; за ними и вся деревня стала подниматься на ноги. Через несколько минут прибежал и Коптев, но мог расспросить только второго солдата, ибо первый уже лежал мёртвый на траве. И выяснилось, что оба арестанта бежали.
Страшно смущённый мыслью, что пойдёт сам в ответ и под суд, молодой офицер тихо и почти бессознательно пошёл в ту избу, откуда бежали арестанты. Зачем? Он сам не знал. Впрочем, вместе с ним половина всей толпы крестьян тоже двинулась туда же. Другие остались толковать вокруг убитого, что с ним делать: нести, что ли, куда или так оставить?
Войдя в комнату, дверь которой была раскрыта настежь, Коптев невольно ахнул… В углу на лавке сидел один из его двух арестантов. Офицер буквально остолбенел и стал на пороге как истукан.
— Что же это? Вы-то что же? Вот уж и не поймёшь! Вы-то что же не бежали?
— Скажите, Господа ради, — дрожащим голосом произнёс Львов, — скажите: убит или ранен? Скорее, не томите!
— Убит, да не он… Солдат убит!
— А он?.. Сын? Бежал?! — воскликнул старик, порывисто поднимаясь с места.
— Бежал!
— Раненый?..
— Не знаю… Полагаю, что не невредим, однако всё-таки палил вторым. Солдат сказывал, что выстрелил вдогонку близко и вряд, что обмахнулся. Сказывал тоже, что ваш сын, обернувшись, подбежал вблиз шагов на двадцать, шибко прихрамывая, но положил его, понятно, на месте. А там и след его простыл. Но всё-таки хорошего мало, господин Львов! Вы оба только меня погубили, а толку не будет! Всё равно вашего сына разыщут, и ещё пуще в ответе он будет за убийство конвойного.
Коптев сел на лавку и опустил голову на руки.
«Служба десятилетняя, тяжёлая, противная, пропала даром. Хуже… Она-то и привела теперь к беде, — думалось молодому человеку. — Это Бог наказывает! Не надо было браться за эдакое служение немцу против своих, православных россиян…»
Между тем Львов допытывался у вошедшего в избу солдата о сыне.
— Видать — не видал, — отвечал солдат, — а Макар сказывал, что зацепил его либо в ногу, либо, вернее, в бедро. Хромал, говорит, шибко. Подбегал, говорит, по-заячьему, приседая. Може, сгоряча, може, он тоже теперь Богу душу отдал.
Львов вздрогнул и перекрестился.
IV
Через три дня Коптев въезжал в Петербург со своим обозом. Рано утром к большому зданию на Фонтанке уже подъехало несколько бричек, на которых были его арестанты с конвойными. Привезённые были тотчас же посажены все вместе в одну отдельную камеру большого надворного здания, к дверям которого был приставлен караул, многочисленный и бессменный.
В главном здании, окнами на улицу, помещалось нечто вроде судной канцелярии самого герцога Бирона. Здесь чинился первый допрос всякого вновь арестовываемого по его личному распоряжению, после чего он отправлялся в Петропавловскую крепость. Самых серьёзных арестантов отправляли в Шлиссельбург, где были заведены новые порядки содержания преступников во вновь отделанном каземате.
Семь
