индустриальных центров, системами готических сводов и образами неевклидовой геометрии набегавших на машину. Желтые огни пригорода тонули во тьме неочнувшегося утра и пасмах февральского тумана. Пришлось сбавить скорость. Можно рассеяться.
Время от времени его обгоняли уверенные водители, упершиеся взглядами в туман, в убеждении, что это надежнейшая гарантия от всех неожиданностей.
Лео подумал о будущем. Оно было недолгое. Для него это сутки, если повезет — двое, а потом пойдет длинный ряд несвязанных станций, и надо сперва добраться до первой. Во-первых, он скажется больным, во-вторых, он разожжет камин и наденет шлафрок, в-третьих, он уляжется на софу и предастся счастью. Он позволит себе еще раз почитать притчу о мальчишке-барабанщике из Арколе, о том, как тот в разгар битвы переплывает реку, заходит в тыл австрийцам и ударяет в барабан и как австрийцы решают, что французы их окружили, и пускаются наутек. Отличная идея, просто отличная. Остаток жизни барабанщик посвятил рассказыванию этой истории, всякий раз снабжая ее новыми подробностями.
Потом он позвонит Розе, он извинится, что сегодня не придет к ней лечить зуб, но, может быть, она заглянет? Он соскучился. Только пусть ненадолго, ему хочется выкроить тихий одинокий вечер, если вдруг не нагрянет Маргарита, а нагрянет — так придется это отложить.
Лео подумал о прошлом. Протяженность его была довольно четко ограничена. Оно было короткое, но насыщенное и началось — довольно точно — два дня назад. Все, что прежде, — только предпосылка.
Утром позавчера было февральское утро, солнце проступило на небе огнестрельной раной, и едва ли больше, чем на полчаса. Он встал в темноте, разжег камин, сварил кофе и полистал книгу. В такой час можно неограниченно и невидно общаться с людьми. Если в такой час он вспомнил о женщине, у мужчин нет оснований ворочаться в постели, а у женщин — подавлять тихую улыбку. Он поговорил и со старыми, далекими друзьями (друзья всегда далеко). Утром легче прийти к соглашению. Утром все словно спешат из осаждаемого города и почти не теряют времени зря.
Утро утекало. Он разгребал головешки в камине. Он пил кофе и читал книгу, беспрестанно рассеиваясь. День разгулялся было, но тотчас похолодало, и космы тумана супились и сходились, как брови в гневе. Солнце поднялось высоко, а он и не заметил. Вдруг оно встало над телевизионной антенной напротив и глядело таким чужим, что он вышел на террасу, чтоб рассмотреть его. Чем выше оно забиралось, тем верней заползало в туман, и собственные лучи грозили ему удушьем. Все это совершалось на глазах. Однако на полчаса ясно осветился квартал, откуда как раз начали выгромыхивать машины, покуда жены с младенцами на руках с крылец махали удаляющимся кормильцам. Небоскребы на южном кряже вслушивались друг в друга. Старый город в низине, исколотый трубами нерентабельных текстильных фабрик, казался краснее обычного.
Наконец солнце выбрало тучу погуще и спряталось, в порту взвыли сирены, туман замигал точками фар. Он кашлянул и тотчас вошел в комнату.
Маргарита уже встала. Он заварил ей чаю, поджарил гренки, сварил яйцо, очистил грейпфрут, принес газету, приготовясь, впрочем, уйти, как только она появится. Через щель в ванной они договорились, что днем встретятся и вместе посмотрят машину.
Маргарита присмотрела голубой спортивный автомобиль, хотя соблазнилась было большим пикапом из-за его практичности.
Утро шло. У ворот дома для престарелых, где он поставил машину, застегивая пальто или просто глядя друг на друга, топтались старики. Он прошел вдоль стены с обрывками афиш и следами меловых лозунгов, мимо булочной с пирамидами утреннего хлеба, мимо цветочной с зелеными гирляндами, мимо похоронного бюро с элегантными урнами, мимо сапожника-ортопеда в подвальном окне, украшенном порнографическими открытками, мимо бакалеи, где продавалось самое дешевое в городе кофе и вишневка, и вошел в парк с густо-зелеными лужайками, где в тумане стояли призраки плакучих берез и желтые дома для стариков с навесами из волнистого железа и где рождественские елки, которыми пренебрегли мусорщики, ждали, чтоб их отвезли наконец в поля или в какой-нибудь сад.
В верхнем этаже слева он позвонил, за дверью отозвались криком:
— Это вы, э-э?..
На старике были темные очки и в одном стекле — лупа, позволяющая с большим трудом читать книгу.
— Да, господин Белински, — ответил он, — вас, верно, многие беспокоят?
— Ах, не знаю, — сказал Белински, — всем надо мне помогать, особенно с тех пор, как умерла жена. «Почему бы вам не переехать? Вам будет лучше. Вы не можете себя обеспечить». Не могу же я втолковывать таким людям, что не терплю, чтоб кто-то совал нос в мои дела. Понимаете, никто не верит. Стоит вам присесть на скамейку в парке или там во дворе, скажем, устали вы, или просто хотите спокойно подумать, или просто солнышко светит, и если у вас к тому же плохо на душе — ну, вы пропали. Тут же рядом с вами кто-то сядет, уверяю вас, и заговорит с вами из самых лучших побуждений, из желания вам помочь. «Ах, что вы, еще не все пропало…» Им легко говорить, их от этого не убудет, ну а вам, конечно, лестно, если такая вот дама легонько возьмет вас под руку и немного проводит. Ну, а там, а там…
Белински откашлялся.
— Знаете, хочется ведь поделиться…
Он огляделся и принялся напевать.
— Пойдемте на кухню, — сказал он.
На кухне Лео застал пожилую женщину в пестром халатике, занятую чисткой картошки. У нее был робкий взгляд за очками, она прихрамывала.
— О, — сказал Лео. — Вот оно что. Это же чудесно!
— Да, конечно, чудесно. — И она покраснела.
Белински крикнул из комнаты:
— Вы все поняли?
— Не все, — ответил он и кивнул женщине, отвернулся и повторил «не все», входя в комнату.
— Дама, с которой вы поздоровались, живет у меня. Мы поженимся. Месяца через два-три. Она живет тут же, в другой квартире, чуть подальше и пониже, потому что ей трудно ходить по лестнице. Понимаете, ее муж еще не умер, он в больнице. Это тянется уже давно, надежды никакой, но он так долго умирает, бедняга, так что сейчас мы пожениться пока не можем, но вот вопрос — где нам жить? Мне говорят, что, раз я один, я не могу занимать эту квартиру.
— Лучший выход — вам переселиться к даме, — ответил он.
— Наверно, для мужа это не лучший выход, — сказал Белински, — зато нам так лучше, а? Мы тоже ведь не вечны, и мы любим друг друга. Но соседи грозятся, что все скажут мужу.
— Переселяйтесь, а там видно будет, — сказал он.
— Хотелось бы уж
