в дурном расположении духа, а уходит около девяти вечера, и при этом расположение духа ничуть не меняется в лучшую сторону, а свободному времени на согласование процедур взяться всё равно негде.
По этим причинам Ира все три дня, вживаясь параллельно в роль планировщика гендиректорского распорядка, плотно занималась согласованием и внесением правок в процедуры до позднего вечера, по нескольку часов осаждая двери кабинетов главного бухгалтера и директоров подразделений, но всё равно последняя процедура была подписана гендиректором в одиннадцатом часу вечера третьего дня.
Как-то за обедом с коллегами Ира пожаловалась на несуразность и трудоёмкость согласовательного процесса. Коллеги глянули на неё такими глазами, что Ира моментально переменила тему. В глазах обедавшего с ней инженера читалось: если б ты работала тут на мою зарплату, тебе, пожалуй, ещё можно было бы жаловаться на загруженность. На лице руководителя отдела было написано: скажи ещё спасибо, что гендиректор не знает, что ты обедать ходишь.
После избавления от кошмарных, никому не доставляющих удовлетворения процедур Ира погрязла в тихой, монотонной архивариусной работе, изредка прерываемой бесполезным присутствием на совещании с бестолковым хлопаньем глазами и ведением протокола и пару раз — переводом выдержек из международных стандартов. Вспоминая свою работу в новороссийском музее, Ира каждый раз приходила к мысли, что в музее с людьми общаться приходилось куда чаще, а кроме того — совершенно непонятно, ради какого сакраментального смысла и в чьих интересах ей на этой должности нужно филологическое образование?.. Ведь язык, на котором здесь общаются, совершенно не имеет ничего общего с языком того огромного объёма литературы, который она освоила, чтобы это образование получить.
Но в начале следующего месяца ей дали зарплату, и Ира решила, что, пожалуй, можно пока временно отложить вопрос о факте наличия какого бы то ни было образования и пользе какой бы то ни было литературы.
* * *
Я стояла и смотрела на широкую мокрую улицу, отражающуюся брызгами в луже у моих ног.
Слева и справа от меня простиралась бесконечная набережная Лейтенанта Шмидта, по которой раз в несколько секунд проносились шумящие мокрыми покрышками машины — я стояла на том, что местные называют поребрик, прислонившись к фонарному столбу, и смотрела мимо мигающего светофора на высокую чёрную громадину фрегата.
Уже миновало десять часов вечера, и я устала идти. На улице никак не могло стемнеть. Было пасмурно, но всё-таки не до конца — я ждала, что вот-вот упадёт на город ночь, но прошёл час, а потом и два, а ночь всё не наступала. Даже остановившись у фонарного столба и разглядывая «Мир», я продолжала считать, сколько у меня есть времени до возвращения в гостиницу, и только тогда, внимательно изучая чёткие очертания реев с туго подвязанными парусами на сером фоне, сообразила, что здесь стоят белые ночи. Значит, может быть очень поздно, но тут уже не стемнеет.
Засунув руки в карманы плаща, я потратила несколько минут на раздумья о том, хорошо это или плохо. Сегодня я была склонна ко всякому вопросу подходить фундаментально. Меня всю жизнь тянуло на софизмы в день моего рождения. Такой день я начинала с размышлений о том, на кой ляд он мне, этот день, сдался в моей жизни. Что мне с ним делать? Нет — он, конечно, приятен. Но для чего я его праздную? Не оттого ведь, что так договорились люди за много сотен лет до моего рождения. Потому что он радует, как правило, в основном моих близких. Если же, как принято считать, всё дело в том, что я стала на один год умнее, то кто это определяет? — где тот высший разум, который засвидетельствует, что за минувший год в моей голове добавилось хоть что-нибудь полезное для общества и я не прожила его только в удовлетворении своих житейских суетных потребностей, вложив, по выражению Холмса, в свой чердак ровно столько, сколько необходимо для прохождения естественного отбора в огромном полчище себе подобных?
Или вот, если проще — день рождения в моём возрасте уже празднуют для друзей. Обязательно с выпивкой и весельем, иначе какой же ты друг?.. Но друзей у меня в этом городе нет — ни одного, да и веселиться некогда — потому что завтра самолёт увезёт отсюда нас с шефом, который празднует сейчас банкет где-то на Обводном, выбросив, после того как я два дня помогала ему с переговорами, меня за борт, в свободное плавание, куда уйдёт со дня на день вот этот красавец-фрегат.
С мачт «Мира» светили огоньки. В серой темноте Петербурга, отражаясь от золочёной крыши собора на набережной, они казались огнями святого Эльма, предвещающими заблудшим в стихии морякам бурю, подвиги и ещё чёрт-те-что. Конечно, они в первую очередь звали на подвиги, а буря — это уже прилагающееся. За такими огнями на высоте двадцать-сорок метров над Невой — можно идти в открытое море только на подвиги. Вон как северный ветер треплет Андреевский флаг. Разве можно становиться моряком, если ты не конченый псих и не жаждешь подвигов? А хотя, может быть, моряки и вовсе не психи. Напротив — они очень умные и расчётливые люди. Они просто-напросто перестраховались — от жизненной рутины. Прописали в своей трудовой: «занят совершением подвигов», и теперь чуть что — сразу якорь на борт и навстречу смертельно опасному океану. А я вот останусь стоять на берегу, трясясь от ночного холода и глядя, как истукан, на соракометровую громаду уходящего в море «Мира». Это в том случае, если мне посчастливится увидеть, как он уходит.
Вообще-то я и не праздновала никогда особо день рождения. Уж точно не в рабочие дни. В рабочие дни я тихо праздновала сама с собой, в своём уме и памяти. Память, бывало, подбрасывала мне хорошие подарки. В этот раз она усердно вертела перед глазами детские походы по морям на больших пиратских кораблях, которые совершало моё воображение где-то очень далеко отсюда, на берегу Чёрного моря, на камнях дикого пляжа, в палатке. Тогда я, кажется, знала что-то такое, что не знаю сейчас. Помню, я ещё очень старалась это не забыть. Что же это было?.. Что-то такое, что давало мне тогда безоглядно верить, несмотря на житьё впроголодь, авитаминоз, отсутствие удобств и мелкие распри со взрослыми.
«Мир» был потрясающе красив даже в полутьме. Я несколько раз пыталась его сфотографировать, но камера не могла его поймать, ухватить и удержать его живое, осмысленное величие. Он стоял здесь, на причале великого города, вне времён и эпох. А я
