за себя и за три четверти восьмого Б класса. И прослезился.
— Жыў дзеля іншых! Человечище!
Горе накрыло Волгина девятым валом. Он даже о напитках не помышлял. Гости огибали его, журналист газеты «Береньдень» Веня Невров, творческая личность, снимал: Стенька Разин! Емельян Пугачев! Только без бороды. Зато мордатый, красный и на коленях стоит, крестным знаменем осеняется. Фактура!
— А мы не сомневались, что папаня нас переживет. — Одна из Робертовных, бойкая самая, скомкала стаканчик и сковырнула туфли-шпильки. — От малокровия он помер! А куда дел ту, что насосал?
— Обналичил, — фыркнул Николай Тутовкин, он же отец Поликарп, известный среди местных грешников как чудо-юдо: полу поп, полу карп.
— А хоронили в спортивном, — сморщила подпиленный носик Озимая. — Что, костюма не нашли?
— Не нашли! — огрызнулась говорящая дочка, массируя отекшие лодыжки. — У вас вот туфли?
— Manolo Blahnik.
— А у меня за тыщу рублей!
— Господь мне свидетель, куркулек был Роб Константинович, — подтвердил Тутовкин. — Ох, куркулек! Я ему говорю: баня церкви нужна, чтобы сирым и убогим омываться, оздоравливаться.
— Ты спа просил, батюшка, — добродушно ухмыльнулся Рузский. — Сауну финскую, японскую эту…
— О-фуро, — кивнула О-зимая.
— Какая разница, что я просил? Он не дал! Церкви зажидил!
— Фамилия-то! — проснулся Крабынчук. — Жидовская! Недуйветер!
— Хохляцкая же, — возразил Плесов.
— Ты на Украину баллон не кати!
— На или в? И че за баллон? Хазовый?
— От ты, баребух песий!
Они сцепились, рыча, опрокидывая стулья. Веня фотографировал. Кадры получались сочные, не хуже, чем с боев североамериканских рестлеров. Алые капли крови, бесцветные пота и бесценные водки разлетались по залу. Рузский подбадривал своего зама Крабынчука, культработники — прилизанного блондинчика Плесова.
— По печёнке ему!
— Справа, справа, секи! Во имя отца, и сына, и ядреной матери!
Виктор Васильевич взял обоих нарушителей вечного покоя за шкиртосы и совокупил лбами. Охранник Таймураз не мешал. К шайтану петухов.
Волгину захотелось вернуться в поле. С холодненькой. Сервелата прихватить, кастрюльку пельмешей (скорбящие не оголодают). Лечь средь колосьев. Уставиться в бесконечность звездную. Кузнечикам подцырвикивать.
Кузнецы не пиздят.
Вдоль шеренги дочек, бережно прижимая к груди кастрюлю и аппетитно позвякивающий пакет, ВВ добрался до выхода. Гости мероприятия безмолвствовали. Двое без сознания, остальные в телефонах.
Снаружи наступила ночь. Сладкая. Жаркая. Мокрая. Гудели береньзеньские комариллы, как их называл старший дитёнок Виктора Васильевича Виктор (не в честь отца, за Цоя крещенный). Улица Забытого Восстания была темной, окна и фонари не горели. ВВ аккуратненько переставлял стоптанные сланцы, чтобы не упасть и не грохнуть романтику. Соседи не спали. И не исчезли, словно в рассказе фантаста Рея Брэдбери, которого будущий слесарь пытался читать в школе. Здесь они. Электричество экономят просто. Телевизор на задний двор вынесли, сидят кружком, умных людей из столицы слушают. Либо на красивых смотрят. Комарилл гоняют.
Супруга Волгина тоже. Грибы перебирает и глядит передачу, но — без внимания. Она хорошая, Эля. Татарка, себе на уме. Ей со скотиной лучше, чем с людиной. Поэтому корова у них холеная, круглобокая Маня. Лошадка, Ирмэ, лоснится. Баран Крабынчук ласковый, точно кот. Овечки мягонькие, шампунем пахнут.
Витя свернул на Красную. Показалась луна. Высеребрила металлические крыши, лужи в ямах, озерцо Мохнатое впереди.
Шагая вниз, прихлебнув, Василич затянул что-то про фартового. И казака. Песни он не запоминал, так, «ла-ла-ла». Попурри.
— Бееееелую руку ей дал… атомаааан!
Грооооохнули, суки, был четкий пацаааан!
Маааатери крики и слезы женыыыы!
Мыыыыы никому не нужны, никому не нужныыыы…
Около колонки мужик в ватной курточке пинал кашляющий мопед с рисованными костерками на бортах.
— Сдохла ласточка? — хихикнул слесарь. Посерьёзнел. — А у меня друг. Не друг, одноклассник.
— Нормальный хоть дядя? — хрипло спросил мопедист. С зареченских сёл он. Говор ихний. Будто еле-еле языком ворочает.
— Нууу… Не конченный. И не начатый.
— Это как?
— Денег набрал. Че купил? Лодку резиновую!
— А что надо покупать?
— Дом строить надо. Крепкий, кирпичный. Машину брать, внедорожник. Поле гектаров пять. Подсолнечником засеять: семки всегда актуальны.
— Ну ты бизнесмен! — Смех у зареченского приятный оказался. Легкий и грустный, учительский.
— Отойди! Табуретку свою доломаешь только! — Василич забрал у мопедиста инструменты. — Ща разберемся, и полетишь. Что с пациентом? Щелкает? Дергается? Искра слабая?
— Дергается.
ВВ отвернул защитный кожух крыльчатки охлаждения, проверил генератор. Ни черта не понял, все собрал назад и… заработало! Загромыхало!
— Спасибо! От души! — Мопедист оседлал драндулет. — Пока, Витяй! Мой совет тебе, съябывай из Береньзени. В ней индетерминизм сплошной.
— Че?
— Да хрень всякая, без причины и следствия.
— Пиздуй, советчик! Антисоветчик. — Волгин ему еще по багажнику наподдал. Для ускорения.
Валяясь в поле, он думал о завещании Роба Константиныча. Резиновая лодка кому достанется? Дочкам она — тьфу! Но лодка-то — мечта. Выплыть бы на ней на середину озера, когда самый жор. Если до Лесного доехать, где старик Аверин русалок видывал, есть шансы словить сома. Он хоть и гадкий на вкус, зато трофей статусный. Дед говорил, что мужик должен за жизнь одолеть трех зверей: сома, кабана и белку.
ВВ погружался в сон.
По небу летел мопед.
Глава третья. Проблема вагонетки
Что было первым — курица или яйцо? Или лапша быстрого приготовления?
Федор Михайлович ворвался в атмосферу плацкартного вагона катапультированным летчиком. Только что он на пассажирском местечке Софушкиной смарт-машинки пил фисташковый фраппучино, ингалируясь абрикосовым вейпом. И вот, пожалуйте, полка. Жесткая. Скатанный валиком матрац. Тетка напротив. ФМ и забыл, что бывают настолько некрасивые тетки. Точно слепленные из глины скульптором-примитивистом. Голова-картофелина приляпана к бесформенным телесам в леопардовом трикотаже. На дряблых веках иней лиловых теней, на ногтях, буграми, лиловый лак. В сумке набор: сканворды, спрей от комаров, давший толчок новой самоидентификации Федора: «я — комар»; рыжая помада, коньячный напиток «Пардоньезо» и сгущенные конфеты «Коровка».
— Угощайся! — Тетка протянула Феденьке сладость.
Вылитая ведьма из сказки про Гензеля и Гретель! Данный образ иногда трактуют, как персонификацию родительской жестокости. Федор подумал о матери, эстрадной певице второго эшелона и клиентке экстрасенсов. Нет, насилие к сыну она не применяла. Просто эта попутчица чем-то неуловимым напомнила Феденьке маман, на которой бриллианты смотрелись стекляшками.
— Воздержусь. — Психотерапевт вдел в уши затычки с музыкой. Он знал, чего хочет «хищница»: полочного бартера. Нижние стоят на пару сотен рублей дороже. Вип-места.
Пожаловал второй обладатель привилегий. Пожаловала. Тоже тетка, но совершенно иная. На жаре — в свитере, не потная, стерильная какая-то. Задвинулась в угол с книгой «Кварки и лептоны. Введение в физику частиц».
— Я Алеся, — представилась леопардша.
— Да, да, — рассеянно кивнула Стерильная. — Я не буду чай.
Четвертым, замыкающим членом плацкартной ячейки, стал мальчик лет шестнадцати. Кадет. Алеся вцепилась в
