в глухую опалу, а теперь СССР безнадежно отстает в развитии компьютеров… – комитетчики переводили Инге, даже не моргнув глазом. В Академгородке компьютеры, как в Америке послевоенных времен, занимали целые комнаты. В Институте Вейцмана Инге работал на IBM 7090. Операционная консоль помещалась на столе, сам компьютер располагался всего в нескольких шкафах. Глядя на ворох нот свояка, Инге отчего-то сказал:
– Лет через двадцать… – он поправил себя, – нет, через тридцать, все твои выступления можно будет заказать в особой цифровой библиотеке. Все набьют на перфокарты, или нет… – он задумался, – к тому времени появятся новые источники информации, но не магнитные ленты, а что-то еще. У лазеров большое будущее. И вообще, – Инге допил коньяк, – через тридцать лет компьютер мы положим в портфель… – Генрик потянулся к инкрустированному малахитом телефону:
– Загибаешь, как мы говорили в Польше. Но я надеюсь, что получу авторские отчисления от всех заказчиков перфокарт. Иначе им придется иметь дело с мистером Бромли, защитником моих исполнительских прав… – он рассмеялся:
– Пока что мы закажем ужин в номер. Как вас кормят в Академгородке? Наверняка, по студенческим рационам… – Инге весело отозвался:
– В Академгородке по академическим. В шарашках… – он хорошо выучил русское слово, – докторам наук полагалась дополнительная порция сливочного масла. Значит, я получил бы две пайки, как дважды доктор… – он подмигнул свояку:
– Не звони, я доберусь до ресторана. Хотя бы разомнусь, на семинарах мы гуляем от кафедры до доски и обратно… – снег еще не лег, на лыжах Инге было никак не походить. Он несколько раз выбирался в университетский бассейн:
– Для плавания тоже надо улучить час, а, по правде говоря, в сутках их всего двадцать четыре… – Инге вышел в устланный ковром коридор, его так называемый шофер немедленно вскочил со стула. Доктор Эйриксен получил в свое распоряжение черную, быстроходную «Волгу»:
– Тупице выдали похожую, только кремовую, – вспомнил Инге, – но куда ему ездить? Гостиница в пяти минутах от оперного театра и консерватории… – в оперном театре на следующей неделе организовывали торжественный прием в честь свояка. Передавая Инге конверт с приглашением, Генрик озабоченно сказал:
– Смокинга у тебя нет, но в СССР их и не надевают… – Инге потрепал его по плечу:
– Не волнуйся, Сабина не отправила бы меня сюда в обносках… – в Лондоне Инге сходил с Волком к его портному на Сэвиль-роу:
– Встречают по одежке, – наставительно сказал дядя, за обедом в бывшем подвальчике Скиннера, – провожают по уму. Ты у нас парень умный, на рожон не полезешь… – о шарашках Инге расспрашивал осторожно. Ученые старшего поколения, вышедшие на свободу несколько лет назад, не отличались словоохотливостью. Инге, тем не менее, услышал об инженерной шарашке на Татарском проливе, куда отправляли только женщин:
– Тетя там сидела, но мы и так это знаем, – вздохнул он, – однако где она сейчас? Тетя Марта считает, что это бесплодные усилия, что тетя и дядя Джон мертвы…
В гостинице было жарко. Инге приехал в Новосибирск, не переодевшись после семинара, в потрепанном свитере с заплатками на локтях и синих джинсах. Стащив через голову джемпер, он порадовался свежей рубашке:
– Кто их знает, – хмыкнул Инге, – на вывеске написано, что гостиница высшего разряда. Возьмут и не пустят меня в ресторан в таком виде. Это не столовая в аспирантском общежитии… – сунув свитер в портфель, он сообщил так называемому шоферу:
– Я в ресторан, за ужином. Заказать вам кофе… – парень смутился:
– Что вы, доктор Эйриксен, неудобно… – Инге отмахнулся:
– Ерунда. Вы на работе, вам некогда выпить кофе… – ожидая лифта, он подумал:
– Парень неплохой, но если он получит соответствующий приказ, он вколет мне какую-нибудь дрянь и доставит на аэродром. Очнусь я в бараке за Полярным Кругом, без имени, с одним номером. Ладно, хватит себя накручивать, дважды доктор наук… – Инге ступил в ярко освещенный лифт. Его сопровождающий поднял трубку внутреннего телефона:
– Начинаем, – тихо сказал офицер, – пошел первый этап… – звонок застал Генрика за изучением перевода хвалебной рецензии на его вчерашний концерт, в местной «Вечерке»:
– Маэстро Авербах по праву считается лучшим в мире исполнителем Шопена… – еще улыбаясь, он услышал в трубке уверенный голос. Мужчина говорил на хорошем английском языке, с легким, но не русским акцентом:
– Маэстро Авербах? Меня зовут товарищ Ким, я доктор наук, директор института проблем человеческого организма, при Академии. Вы получили мое письмо… – Генрик облегченно выдохнул:
– Вот и все. Я вылечусь, у нас родятся дети… – Авербах взял блокнот: «Спасибо за звонок, господин Ким. Где и когда мы можем встретиться?».
Изумрудная гладь бассейна рассыпалась блестящими брызгами. Стеклянную крышу здания залепило снежными хлопьями. Над отгороженным от леса закрытым комплексом обкомовского дома отдыха нависло серое небо. Набережная выходила на Обское море. У причала стояли затянутые на зиму брезентом парусные лодки и катера. Пляж тоже не действовал. Мокрый снег падал на полосатые кабинки, сделанные на манер прибалтийских курортов. До строящегося Академгородка отсюда оставалось всего четверть часа на машине, по хорошему шоссе.
Над бассейном витал запах сосновой смолы из приоткрытой двери финской сауны. Саша отхлебнул домашнего кваса:
– Кроме сауны, бильярда и кинозала, здесь заняться нечем. Впрочем, есть еще Надежда Наумовна… – он полюбовался изящной фигурой девушки. Вынырнув, она подплыла к бортику:
– Вы могли бы и не надевать бикини, – смешливо сказал Саша, – незачем стесняться, товарищ Левина…
Начав заниматься Надеждой Наумовной вчера, выспавшись после четырех дней за рулем, он сейчас чувствовал сладкую усталость:
– Еще раз сходим в сауну, и отправимся в постель… – Саша зевнул, – хорошо, что мы здесь одни… – младшую Куколку поселили в отдельном коттедже, где стояло пианино. Прослушав подготовленную девушкой колыбельную на идиш, Саша остался доволен, но велел доставить в комплекс еще и гитару:
– Вам придется работать не только с маэстро Авербахом, – объяснил он девушке, – но и с доктором Эйриксеном. Он современный человек, занимается ядерной физикой. Он, наверняка, любит модную музыку… – по сообщениям кураторов Викинга, он не отказывался от приглашений на аспирантские вечеринки, но не танцевал:
– Из чувства лояльности, – понял Саша, – его жена инвалид, она ходит с тростью. Ничего, сейчас он быстро забудет о своей калеке… – Сабину Майер-Эйриксен в папках звали именно так. Жену Моцарта именовали Сойкой:
– Надо было дать ей кличку Сорока, – смешливо подумал Саша, – на фотографиях она вечно обвешана драгоценностями. Хотя сороки не поют… – он лениво листал сентябрьский номер американского Life:
– Баловни музыкального Олимпа на новой вилле. Репортаж из Израиля. Дважды лауреат премии «Эмми», маэстро Генрик Авербах и его очаровательная жена Адель… – на вкус Саши, Сойка была слишком пышновата:
– Не то, что Надежда Наумовна… – он перевернул страницу, – она может позировать для журналов, как дочка Ягненка…
Мисс Еву Горовиц сняли в светской хронике, рядом с, как выразился журнал, восходящей звездой американской сцены. Восходящая звезда, ниже мисс Евы на две головы, носила черное, на грани пристойности вечернее платье. Истощенные ключицы торчали из низкого выреза, костлявые ноги балансировали на острых, опасных даже на вид шпильках. Темные локоны девушки перепутал творческий, как подумал Саша, беспорядок. По словам газетчика, Хана Дате с осени начала играть в театрах Нью-Йорка:
– Мисс Дате имеет огромный успех в пьесе Сэмюеля Беккета «Счастливые дни», – писал журналист, – билеты раскуплены вплоть до Рождества. Ходят слухи о голливудском контракте для актрисы… – помня гамбургское выступление мисс Дате, Саша сомневался, что она придется ко двору в Голливуде:
– Она слишком необычна для кино, для обыденных вкусов. Она живет своим искусством, не обращая внимания на публику… – судя по фото, мисс Дате не обращала внимания и на еще одного знакомца Саши:
– Я еще в Гамбурге понял, что он пришел в кабаре только ради Ханы, – хмыкнул Скорпион, – он и в Нью-Йорк ради нее не поленился приехать… –
