продолжала хозяйка. — Непохоже на тебя.
— Я у друзей в общежитии был.
— Ну ладно, спокойной ночи! Дверь я сама запру.
— Хорошо. Спокойной ночи, тетя Маруся!..
Вскоре хозяйка, выйдя в сенцы, заперла дверь, вошла в комнату и легла, видимо, спать. Все стихло в доме.
Тогда Ваганов включил на чердаке свет, и Лена ахнула — так поразил ее вид Митиного жилья. Чердак был маленький, уютный, дощатые стены его почернели от времени, но не в этом было очарование жилья. Странное чувство охватывало душу — чувство чего-то важного, нужного и большого, что можно совершить здесь, пока живешь. Сразу было понятно, что одному здесь нисколько не скучно, а наоборот — хорошо и приятно, столько здесь книг… а вот на гвоздике висит бинокль, о котором говорил Митя… а здесь со стены смотрит на тебя большое доброе лицо какого-то очень знакомого человека…
— Кто это? — прошептала Лена.
— Это? — улыбнулся Ваганов и тоже шепотом ответил: — Это Фридрих Энгельс.
— Ой, правда!.. — И тихо рассмеялась.
— Хочешь, будем смотреть пространство?
— Давай.
Ваганов подошел к какой-то дверце и, щелкнув крючком, открыл ее.
— Выключи свет, — попросил он. — Вон там.
Она выключила, и сразу через окошечко заструился к ним лунный свет.
— Вот здорово! — сказала она. — Красиво…
— Иди сюда. — Он подал ей бинокль. — Давай смотри.
Лена взяла бинокль и наставила его в окошечко, но поначалу, не умея, ничего не увидела.
— Ну, видишь чего?
— Ага… Какие-то памятники… плиты… ой, крест видно!
— Да ты выше бери, на луну. А то уставилась на кладбище. Здесь кладбище Кузьминское, не знаешь, что ли?
— Знаю, Митя… Тихо. Ага… луну вижу… звезды…
— Ну вот.
— Только ничего не увеличивается. Все такое же.
— Еще бы! Биноклем луну не увеличишь.
— Тогда чего смотреть-то? А Митя?
— Чего… Да что с тобой разговаривать, давай сюда бинокль! Тоже мне — нечего смотреть…
Ваганов не на шутку обиделся, забрал у Лены бинокль и начал сам рассматривать ночное пространство.
Лена включила свет и, перелистывая какую-то тетрадь, вдруг спросила у Ваганова:
— Митя, а это что такое?
— Что? — обернулся Ваганов и побледнел: — Отдай сюда тетрадь!
Лена сразу же спрятала ее за спину.
— Не отдам. Скажи, что это такое?
— Отдай сейчас же!
— Не отдам!
— А я говорю — отдай!
— Не отдам! Это дневник, да, Митя?
— Нет, не дневник! Не твое дело, отдай. Ну не дури, отдай, пожалуйста, — взмолился он.
— Честное слово, не отдам, пока не скажешь. Честное слово!
— Да отдай же!
— Скажи, тогда отдам.
— Ну… как тебе сказать, — замялся Ваганов. — Ну… это… мои научные записи, что ли…
— Ой! Дай почитать!
— Лена, ты же сказала, что отдашь!
— Не отдам, пока не дашь почитать!
— Но ты же сказала…
— Честное слово, не отдам, пока не дашь почитать.
— Да что ты за человек такой!
— Честное слово, не отдам!
— Ну что с тобой делать?.. Ну, пожалуйста, читай… Читай, читай, читай!
— А ты не обижаешься? Нет, нет, нет, ты не обижаешься!
— Да читай же!
— А ты не вырвешь?
— Не вырву, не беспокойся.
Лена, искоса поглядывая на Ваганова, который в волнении теребил ремешок бинокля, открыла тетрадь и прочитала титульный лист. Заглавие показалось ей знакомым и удивительным, и она, умоляюще посмотрев Ваганову в глаза, спросила:
— Митя, ты правда не вырвешь?
— Да ладно уж… — помедлив, ответил Ваганов. — Только это тайна.
— Хорошо, — улыбнулась Лена и, облизнув кончиком языка губы, принялась читать — быстро-быстро. Вдруг остановилась и снова спросила: — Правда не вырвешь?
— Да читай ты! — рассердился Ваганов.
И тогда Лена начала читать все с самого начала — спокойно и обстоятельно.
ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ
(Спорные записки неизвестного)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Изменение и протяженность материи суть объективная реальность. Но если дана объективная реальность, необходимо и философское понятие для нее. И это понятие есть: оно суть пространство и время как таковые. Существуют конкретные промежутки времени и конкретные формы пространства, опираясь на которые и отражая которые с помощью наших ощущений, мы составляем абстрактное понятие о них, понятие пространства и времени как таковых.
— Ничего не поняла, — прошептала Лена. — Ладно, буду дальше…
— Может, не надо? — уныло протянул Ваганов.
— Ничего, ничего… Ты не волнуйся, Митя. Как это у тебя здорово получается! Это я просто дурочка, я…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Между тем у Фридриха Энгельса в его работе «Анти-Дюринг» есть такие слова: «Именно потому, что время отлично, независимо от изменения, его можно измерять посредством изменения, ибо д л я и з м е р е н и я всегда требуется нечто отличное от того, что подлежит измерению». На первый взгляд это высказывание противоречит предыдущей главке, но это не совсем так.
Время и пространство проявляют себя только через свои конкретные формы (то есть через изменения и протяженность), и, познавая эти конкретные формы, мы познаем время и пространство как таковые. И когда мы говорим, что не знаем, что такое время и пространство, мы тем самым утверждаем, что «при помощи своей головы создаем себе абстракции, отвлекая их от действительного мира, а затем оказываемся не в состоянии познать эти нами созданные абстракции», собираясь их познавать только как абстракции, а не как действительное нечто, «потому что они умственные, а не чувственные вещи» (Энгельс).
На самом же деле мы можем познавать абстракции, но только через их к о н к р е т н ы е формы.
Измерять может только человек, поэтому измерять время он не только может, но и должен лишь к о н к р е т н ы м и изменениями объективной реальности.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Но третьей главы еще не было…
Лена, закончив читать, очень внимательно, торжественно посмотрела на Ваганова. Он стоял перед ней немного смущенный, растерянный, но весь вид его говорил, что ему вовсе не безразлично, что она думает обо всем этом. Лена почти ничего не поняла, но новым, необыкновенным для нее самой чувством открыла в себе глубокое движение; это движение, в котором она не могла еще полностью разобраться, называлось возвышенностью чувств к Ваганову. Он теперь выделился для нее из всех ребят, кого она знала прежде, а выделившись, стоял уже высоко. Она не понимала, не думала еще об этом, но сердце ее напряженно стучало одно: он великий, он умный, он хороший… И если он посвятил жизнь науке, то она должна, обязана посвятить свою жизнь ему. И вместе с этими высокими мыслями о нем, о его науке и о себе она почувствовала в себе и что-то другое, более близкое ей, более важное для ее девичьей жизни. Словно бы то, для чего она создана, для чего жила и будет жить на свете, теперь открылось ей. Она была потрясена своей готовностью благодарно
