машине. Ты сам разве не чувствуешь, что становишься фриком, на микроскоп вот орешь… И, говорят, ты тут дошел до того, что уже эксперименты на себе ставишь, какими-то водорослями зелеными рыгаешь. Займись-ка ты делом лучше каким-нибудь, а то совсем, я гляжу, закопался в червяках своих.
— Это не червяки. Это обитатели параллельного мира. Жизнь низшего уровня. Они, между прочим, на Земле раньше всех появились, пережили все кошмары и катаклизмы, от сотворения мира сего.
— Не хочешь ли ты часом сказать, что они умные, — спровоцировал околонаучный диспут Серега.
— Мы умнее, но принципиально отличаемся только текстом генома, случайной комбинацией букв в структуре ДНК. Микромир — наши далекие предки, из низшего сословия, так сказать. И наша страховка от самих себя: если сумасшедшие люди уничтожат жизнь на планете, только они и смогут ее перезапустить. Более будет некому, кроме них ядерную зиму не переживет никто. Может, они тут и есть истинные хозяева, а мы одна из экспериментальных веток их развития. Не факт, кстати, что удачная.
— О, как! Слушай, друг, вот ты посмотри на мою машину, например. Это ведь само совершенство, какие линии, дизайн, мощь какая, а! А ведь эту вещь создал человек, не червяки твои. Для себя, для радости, для… — Тихвин не смог вспомнить ещё для чего. Знаешь какие люди ездят на таких тачках?
— Не знаю, — честно признался Розанов.
— Вижу, ты разучился радоваться обычному, людскому, — перевел тему Тихвин. А все почему? — Да потому, что у тебя нет поводов для радости. А их нужно создавать самому. Смотри на жизнь проще: ты разве не хотел бы такую ласточку? Не будь ханжой, сознайся. А твоя жизнь течет зелёными микробными струйками меж пальчиков. Отсюда всё, Паша, отсюда, — поучал Сергей.
— Да, шикарная тачка, — бегло оглядев салон иномарки, согласился Розанов. Солидный седан мягко и уверенно мчался по шоссе. В машине было комфортно, эффектная красная кожа салона и полуспортивных кресел роскошно вписалась в интерьер.
Тачка Тихвина (ИИ Kandinsky 2.0)
— И заметь, Паша, за один подъем, без мучений. Одна крутая сделка — и вуаля! Тихвин развел в стороны руками, как фокусник, которому удалось удивить зал эффектным трюком. — А ты всю жизнь потратил на каких-то бессмертных червей. Зачем?
— Возможно, ты и прав, — машинально ответил Розанов, размышляя о чем-то своем. Он всегда думал только о своем, сколько себя помнил. — Я живу на другом уровне, — признался он, пытаясь завершить этот разговор. Он понимал, что Тихвин по-детски привирает, и про то, что за один подъем, да и вообще. Но прикинул, что, польстив Сереге признанием его высокого статуса, он поможет тому выполнить задачу-минимум на сегодня: показать превосходство. Розанов-то понимал, конечно, что у Тихвина в душе есть какая-то язвочка, столько времени прошло, а она еще не зажила. Он помнил, как, например, Тихвин бесился, когда его мать, простая русская женщина, приехавшая, как и миллионы других, в город из разоренной русской деревни, ставила Пашку ему в пример. «Просмотри, — назидательно говорила она, — Павел как хорошо учится, старается, молодец — в люди выбьется. А ты, балбес — вечный троечник, так и останешься во дворе со своей шпаной, дурак — дураком, всю жизнь куковать». Наверно, было обидно услышать сыну от матери такие слова. Эта ревность до сих пор в нем, крепко и глубоко сидит, не сомневался Розанов. И этому взрослому ребенку время от времени надо дать отыграться, тогда, может, он успокоится. Но пока Серега не унимался. Ему нужно было зафиксировать очередной победный раунд, он живет ради таких мгновений, питается их энергией.
— Это уровень хомо сапиенс, таких же как ты. Только не отмороженных на всю голову, — Тихвин искренне рассмеялся. Ему понравилось, как он поддел однокашника, к тому же с пользой: может человек отмокнет, наконец, от своей чашки петрика, или как её там.
Розанов молчал, он отвернулся в окно, за которым частоколом мелькали однотипные серые здания. «Лучше бы мне вообще не выходить сегодня к людям, а оставаться там, с этим драматическим и полным загадок низшим миром, который уже, наверно, повлиял на меня. В этом Серёга прав», — пришел к выводу ученый. Существование простейших сводится к единственной задаче — выжить, и они справляются с ней лучше всех во вселенной. И такие, как он, пытаются вычислить, разложить по полочкам их жизнь, надеясь познать таинство мироздания. А люди, думал он, разве они не живут для того, чтобы в конце концов просто выжить. Быть может, все это хитросплетение слов, поступков, эта красивая машина, в которой он сейчас едет, политика, искусство, деньги, страсти — лишь декорации, спектакль длинною в одну человеческую жизнь, в котором каждый — артист, который самозабвенно исполняет свою роль, чтобы не сойти с ума от мысли о неизбежной смерти. Иногда ему казалось, что он знает наверняка, что это именно так и есть. Материализм одну за одной выхолащивал из его сознания альтернативные версии. Но он никому не расскажет о своем убеждении, слишком страшная правда для непросвещенных.
Опухоль (ИИ Kandinsky 2.0)
— Кстати, про размножение, — добивал Тихвин. У тебя женщина так и не появилась, все одиноким волком по жизни рыскаешь?
— Нет, с семьей не сложилось. Были варианты, конечно. Но, ты знаешь, жизнь от гранта до гранта, а между — на подножном корме…такая судьба не всякую устроит. А за свою практику я получил только один, половина команде ушла. Еще половина — на оборудование…так что наука — моя жена, как бурка в степи казаку. Так получилось.
— Да ладно! — невольно воскликнул Тихвин, а что себе — вообще ничего?!
— Ну, я бы не сказал, что ничего. Думаю, что больше всех получил, я на пороге великого открытия.
— А, вот ты куда метишь…Нобелевку хочешь! Ха, братан, знаешь сколько таких, как ты, на нее молятся. Всю жизнь надеются и мечтают, а там уже всё давно поделено, между своими. Ты что, не в курсе?
— Ну, не всё…, — как бы нехотя возразил Розанов
— Смешной ты, очень смешной. И чем старше, тем смешнее становишься, — констатировал Тихвин.
— Что ж, смейся, если я смешной, — парировал Пашка.
— А я всегда боялся казаться быть смешным, — разоткровенничался Тихвин. Ты знаешь, я ведь в школе был влюблен в Светку Нащокину…
— В нее весь класс был влюблен, — сухо отрезал Розанов.
— Может и все — да не все как я. Я просто пропал. Смотрю на нее на уроке — и не вижу ничего вокруг себя кроме этой
