ошметки падали мимо ведра, и их жадно подбирали грязные куры. Они суетились у ног старухи и кряхтели от вожделения. Старуха мурлыкала, то и дело прерывая нехитрый мотивчик:
— Соскучились по мясцу-то, соскучились…
Наполнив ведро до половины, она наливала доверху воды и ставила на газ. Варево закипало, и по двору растекался удушливый смрад.
С первыми заморозками улитки исчезали, и кормить кур было нечем. Старуха, добродушно напевая, рубила им головы одну за другой и морозила в ветхом холодильнике. Дверца аппарата давно не держалась, и ее прижимал массивный табурет.
К снегу старуха нанимала машину, грузила ее картошкой и мороженой курятиной и уезжала в город зимовать. В эту осень она впервые покидала хату без сожаления: донимало нездоровье. Открылись тягучие странные боли, и она надеялась «убаюкать» их в тепле городской квартиры.
Всю зиму диабет сокрушал ее плоть. Сосуды набухали глюкозой и залеплялись один за другим. Лишенные крови шнуры нервов тонко звенели, резонируя привычной ломотой. Сон подолгу не приходил, и она, не зажигая свет, сидела у экрана и пережидала ночь. Во тьме, казалось, время шуршит быстрее.
Когда растаял снег, старуху отвезли в деревню. Вопреки обыкновению, она приехала без цыплят: управиться бы с огородом. Тело было словно чужое. Не столько мышцами, сколько усилием воли, она упрямо формовала геометрически правильные грядки…
Лето принесло благодатные дожди, и трава буйно рвалась к солнцу. Накопавшись с раннего утра, старуха умоталась. Она опустилась на низкую скамью и задремала, вбирая тепло глиняной стены. Осколок тени от дома укрывал ее от полуденного зноя. Во сне она вытянула разбухшие колоды ног, и они лежали в густой траве у самой земли. На них, ритмично растягиваясь и сокращаясь, наползали большие садовые улитки.
Старуха вдруг вздрогнула, захрипела и бессильно обмякла. Ноги быстро остывали, и улиткам было хорошо и покойно.
У шлагбаума
Scheise — дерьмо.
Dreck — испражнения, срань.
Когда-то он учил немецкий: жизнь — Scheise? Или — Dreckscheise?..
ДО: школа с золотой медалью, престижный институт, лаборатория «на космос», друзья без счета, обожание женщин…
ПОСЛЕ: боль, боль, боль, неподвижность, операция, уставшие медсестры, тухлые пролежни, хромота, хромота, хромота…
МЕЖДУ: замдиректора института. Костюм, галстук, плотный график жизни. Утром зарядка, вечером — каратэ. Упругая сила, здоровье, молодое тело. Телу нужен загар. Загар — на крыше офисной высотки.
Паутинной черной лестницей он поднимался туда в обеденное время, чтобы не афишировать. Полчасика на раскладушке — и довольно: назад, к текущим делам.
В тот день солнце ласкало, и он задремал. Разбудил грохот снизу: то ли отбойник, то ли кувалдой по бетону. Как по заказу — чтоб не опоздать. Еще не проснувшись вполне, попрыгал в полумраке через ступеньку. Толчок — полет, толчок — полет…
Потом — провал. Пустота. Бездна.
… Очнулся, когда грузили в скорую. С носилок увидел мальчишеские лица санитаров, бледные после бессонной смены.
— Что с ним? — доктор у машины жадно докуривал, и объемистый живот колыхался в такт затяжкам.
— Упал с высоты. Лестницу латали и обрезали пролет. Невезуха.
Док взглянул сверху, вздохнул:
— Знать бы, где поскользнешься…
Диагноз был хуже некуда: перелом таза. Оскольчатый. С шейкой бедра.
Поползли, потянулись больничные будни. Их заполняли боли: то острые и разрывающие мозг, то пульсирующие в унисон сердцу, то тянущие и вгоняющие в отчаяние. Промедол дарил просветление, и тогда он мыслил.
Однажды осенило — разбить тот день на эпизоды. Мгновения. Элементы. Должно же быть нечто, побудившее мироздание откликнуться. Пусть в форме катострофы — заявить о себе.
Тренированный мозг отозвался, напомнил.
… Перед самым обедом он забежал в столовую перекусить. Что-нибудь вкусно-полезное без очереди — все свои, — чтобы осталось время для загара. Второе было отменное, особенно пюре из картошки. Если б не на людях, собрал бы остатки по домашнему, корочкой хлеба. Впечатление слегка подпортил стакан с компотом: стеклянные края мутноваты. Голову бы оторвать бы за такое мытье…
Заметив, что он покончил с едой, к столу заторопилась уборщица, толкая перед собой тележку для посуды. Опередив ее руки, он перевернул стакан ободком вниз и тщательно и неторопливо повозил его ободком в остатках пюре:
— Вот теперь помоете как следует!..
На службу он больше не вернулся: оформили инвалидность. Сустав заменили протезом, который быстро износился. Пришлось извлекать, чтобы заменить немецким, титановым. Тем временем приловчился к костылям — ковылять до магазина.
Он научился жить один: жена ушла, у сына своя жизнь. На еду хватало, одиночество не тяготило. К тому же, подвезло с вакансией: «караулить шлагбаум» на автостоянке. Претендентов — туча, но взяли его. Выручил «красный» вузовский диплом: впечатлил шефа, у которого не было даже «синего».
Сегодня была «халява» — субботний вечер. Машины разъехались по дачам, и стоянка пустовала. Он съел бутерброд и выпил чаю из термоса. Раньше давал отдых ноге, вытягивал в проходе. Теперь не то: шеф спилил спинку стула, чтоб «служба медом не казалась». Оставалось дремать в позе кучера. «Служебный аутотренинг…», — усмехнулся сам себе.
Предстояло очередное дежурство: сутки через трое.
