– Извиняться за него должен я, – без эмоций кинул мужчина и обдал женщину презрением. Не хотелось бы мне так же – в будущем – походить на оскалившихся гиен и без конца драть уже сгнивший кусок мяса. – Ты переоцениваешь себя, Ману.
Последнее он выдал уже ускользающему силуэту.
– Неужели ты ничего не понял? – вдруг вспыхнула Мамочка.
Она обернулась и свирепо махнула руками.
– Ничего, Ян? Пустая твоя голова! Ты отталкиваешь от себя единственно-принимающих тебя людей. Единственно-терпящих, потому что каждый твой грех я оправдываю, а эта девочка – да, Ян, всё дело в ней! – за каждый из них истинно молится.
– Это она сказала?
Недобрый прищур исказил часть лица. Кожа на месте ожогов наползла словно складка ткани.
Я ничего не говорила.
– Для того, чтобы оказаться услышанным, иногда достаточно смолчать. Для того, чтобы услышать – достаточно видеть, – ответила женщина и уже спокойно расправила плечи. – Я, право, думала, ты изменишься. Я думала, ты изменился.
– Не смог, – признался мужчина.
– А пытался?
– Она здесь, – перебил Ян. – Вот в чём дело, понимаешь? Она всё ещё здесь.
– Да-да, – рукой отмахнулась Мамочка. – «Женщины слизывают кровь с нанёсшего им удар лезвия», знаю я твои песни…! Поганец!
И в этот миг я решительно зашла в кабинет. Без стука, разрешения и приглашения. Чтобы воочию застать раскаявшиеся лица гиен, чтобы не сойти за подслушивающую, чтобы притушить накалившиеся между говорящими угли. Но иногда поток ветра или струя воды лишь добавляют огня.
– Не теряй моего расположения, Ману, – сказал мужчина и взгляд свой утаил в очередной порции бумаг на краю стола. О чём он вечно читал, над чем работал, что писал? – Неизменно в Монастыре одно – только Мы с тобой. Твои слова.
И то оказалось правдой, потому что за пределами Монастыря оказалась я. И сейчас наблюдала зияющий на горизонте Полис. О, чудо-город, он стоил затраченных на дорогу сил. Его красота стоила того, чтобы её увидели и оценили.
Девочка в кибитке говорит: через город мы проезжать не будем – то не требуется.
– Почему? – спрашиваю я (больше от расстройства и желания хоть с кем-то обмолвиться словом-другим, нежели от интереса).
– Таков маршрут Хозяина.
– Почему?
– Конвой едет по запланированному пути.
Съезжать с пустынных дорог – опасно, дурная…! Такие пояснения должна была принести девочка. Сходить с маршрута – гиблое дело; конвой разорят местные банды и дилеры, решив, что в город пребывает до изнеможения важный груз. Груз – взаправду-то – был важным, но не в кругах города.
И потому я наслаждаюсь видом Полиса издалека. Высотные – уцелевшие – здания смыкаются друг с другом острыми зубьями и хищный рот на фоне убегающего солнца отливает позолотой. Пыль обвивает основания, а грязный туман добавляет колец почти на верхушках. Город курит. Решаю закурить и я.
Девочка желает воспротивиться, но на мой едкий взгляд – свой притупляет и смущённо прячет в складках юбки.
– То-то же, – хмыкаю и сжимаю сигарету в зубах.
Что могло ожидать нас с Яном в эпилоге? жар или немая тишина? спокойствие или отсутствие интереса? грусть, печаль и сожаление о содеянном…? мы принимаем век таковым и не чувствуем абсурда или каемся друг перед другом?
Я зашла в кабинет. Хозяин Монастыря чертыхнулся в мою сторону, приговаривая, что пол усеян битым стеклом.
– Чувствую, – ответила я и переступила с пятки на пятку, а мельтешение это сопроводил нежнейший хруст.
– Может быть больно.
– Уже, – улыбнулась я.
Улыбнулась ему. Улыбнулась затаившейся и задержавшей дыхание Ману.
– Иди сюда, – бросил Ян, но губы его задрожали.
Сделала безропотный колючий шаг навстречу – в подтверждение его паскудной теории. Второму шагу случиться не позволил – под мужским ботинком лопнуло несколько пластин; присевши, подхватил за бедра и перенёс, усадил на стол. Сам же Ян припал на колени и сковал в ладонях щиколотки.
– Не шути с битым стеклом. Оно оставляет шрамы и вносит заразу.
– Что-то напоминает, – поиздевалась я, пока он доставал крошки из пят. – Смутно.
Ян поднял глаза и многозначно улыбнулся. Ману вздохнула и послала нас к чёрту, назвав ненормальными.
– Вам это нравится, и всё тут, – сказала она и быстро вышла из кабинета. – Бороться с вами за вас я не намерена!
Кровь скользнула по его пальцам, и меня – словно бы – обдало жаром.
«Будет больно?»
«Если ты захочешь, – усмехнулся голос».
«Ты понимаешь, о чём я, не издевайся»
«Если ты захочешь», – уже без нрава повторил голос.
«Ты боишься не боли, а неизвестности», – ещё ранее молвил он. Сказанное было равносильно просьбе довериться.
Кровь скользнула. Простынь окрасил почти невидимый штрих.
Смотрю на Хозяина Монастыря, послушно притаившегося в ногах и устраняющего последствия собственной вспыльчивости. Так будет всегда?
– Зачем ты сделала это, Луна? – спросил Ян. – Что пыталась доказать? К чему показательность? Будет шрам…
Я склонилась к нему и взяла пальцами за подбородок, подтянула к себе – к лицу – и процедила:
– Сочувствую, если ты не понимаешь.
После чего, прихлопнув по щеке, оттолкнула.
– Ненавидишь меня? – в какой-то из следующих дней спросил мужчина.
Импульс уже прошёл (разбитый стакан в кабинете заменили новым, а на ноге осталась запёкшаяся отметина) и потому я спокойно ответила:
– Это слишком сильное чувство.
– Ненавидишь в меньшей степени? – предположил Ян: в полу-шутке, в полу-травле.
– Не знаю, что я чувствую. Ничего.
– Так не бывает.
Я задумалась и наспех выдала:
– Наверное, страх.
– Не поздно ли…? – переспросил мужчина. – Самое ужасное, радость моя, ты пережила.
– И не за красным балдахином, – кольнула следом. – Страх, что ничего не чувствуется, и всё тут, – добавила я. – А ничего порождает страх, порождённый ничем. Безрассудство, не находишь?
– Твоё право.
Как просто.
Мужчина покинул рабочее место и подошёл к вечно-распахнутому окну. Ветер зашевелил отросшую шевелюру.
– Мне жаль… – едва слышно процедил сухой голос. Под нос. В окно. Даже не мне…
Я ожидала продолжения, но продолжение до адресата не добралось.
О чём он мог жалеть, если ни о чём и никогда не горевал? В этом его суть, его характер, его принципы – он сделал то по велению сердца (копчённого и вычурного), он сделал как сделал бы любой другой (мы не стали чем-то особенным). Он поступил правильно – и на свой лад, и на свой век. Тела наши, начала понимать я, всего лишь разменные монеты: и были, и есть, и будут. От года к году, от войны к войне, от мира к миру. Тела – лишь оболочка; расплаты и духовности в том нет. Мы оправдали привычный ход вещей, но не оправдали ожидания друг друга, ибо именно ожидания выходили из-под пера высокого. Однако…тогда бы мы не стали собой.
