– Сочувствую.
– А это, Луна, не приглашение. Я приказываю: зайди в кабинет.
– Вы пользуетесь своим положением, – хмыкнула я, однако послушалась.
– А кто бы не стал?
Плечом прижгла его грудь и не бросила ни единого взгляда.
И вот нас подбрасывает на дорожной выбоине. Смотрю через окно, едва отодвигая шторку, и препираюсь с высушенными клоками кустов. Некогда здесь произрастал величественный лес или не менее величественный сад, о чём говорят широкоплечие пни и змеями ползущие по сухой земле корни. Машина подпрыгивает вновь: чего ожидать от заросшей вьюнами и засыпанной песками тропы?
На горизонте наблюдаю неясный сгусток движений. Приглядываюсь: по рыжему песку сбегает разъярённая армия. На схожий улей зудящих человекоподобных. Люди бьют друг друга: наползают и ухватывают, убивают и насилуют. У них странные одежды и странные лица. У них страшные лица.
Я счастливая.
Так сказали родные и – в последующем – приобретённые сёстры. То оказалось правдой, потому что я оказалась отстранена от мира внешнего. Ужасного мира, где человек – губитель, прокаженный и урод, посмевший величайшее из своих же творений распять и умертвить. Человек не кусал яблоко, он и есть яблоко, а потому все мы пропащие. Яд и порок строчат по венам молитвы неистинным богам. Несуществующим богам. Кто и с кем вёл войну? Чьи Боги схлестнулись в кровопролитной схватке?
– Это Дикие, – объясняет девочка, уловив мой взгляд. – Они сражаются сколько себя помнят, но зачем сражаются уже не помнят. Дело привычки…
– Привычки – у обыкновенных людей, у отдающих приказы – исключительно мотивы, – пререкаюсь я.
– Дикие не имеют армии, – спорит ясная голова. – Это люди из деревень.
– Думаешь, в деревнях не находятся главные и вышестоящие? Думаешь, не находятся целые деревни под руководством армий?
– Аппарат правления отсутствует и…
– Хороша легенда, если ей подчиняются зрелые и её слушаются подрастающие. Но ты же не веришь в войны без причин и последствий…?
Девочка замолкает.
А я вспоминаю Яна: наша с ним борьба тоже не могла называться войной без причин и последствий.
Женщины слизывают с нанёсшего им удар лезвия собственную кровь и охотно просят добавки.
Мы пили. Он угощал – в очередной раз танцующим на дне стакана – напитком. Я в глоток утолила жажду и стаканом ударила по столу, отчего соседствующие бутыли вынужденно подпрыгнули. Ян посмотрел на меня – бегло и без желания; от привычки.
Он в шутку (как однажды: за аналогичную вольность) сказал, что разрешения не давал. Но алкоголь, кажется, в секунды ударивший по разбитому сердцу и недееспособной голове (а, может, то была причина или прикрытие), велел не без дерзости швырнуть словесный укол и.. стакан в окно.
– А это?.. – вскрикнула я. В ту же секунду пришли звук битого стекла и визг прибирающейся в саду прислуги. – О, просто добавь в список, Хозяин Монастыря. Отметим моё непослушание!
Ян замолк и чертыхнулся. Искажённо глянул на распахнутое окно, а затем на меня.
– Ещё раз так сделаешь…
– Что? – в очередной раз перебила. – Накажешь? Думаешь, почувствую?
– Убирайся.
И я встала.
Кажется, щёки мои побагровели, но от чего больше…? Мужской бас повторил слова гонения:
– Убирайся, Луна!
– Жаль, что я не могу сделать так же. Сказать тебе: «Уходи. Давай, Ян! Катись из моего сердца к чёрту».
Я ударила его в грудь и покинула стены кабинета.
Я взаправду была пьяна. Он тоже был пьян, но в этот раз не алкоголем.
Бурая пустыня окрашивается в ягодно-красные цвета, а сухие реки наполняются алыми водами. В воздух взмывает металлический запах. Голые поля усыпают засыпающие люди. Не люди – звери. Их покрывают рыжая пыль и наши взгляды.
– Госпожа, вам лучше не смотреть, – говорит девочка.
– Лучше? Лучше, чем что? – улыбаюсь я. – Думаю, Хозяин Монастыря не без причины избрал для меня этот путь, верно?
Он хотел, чтобы я видела мир в его действительных цветах: не в копоти отдалённого нефтяного городка, не в блеске величайшего блудливого дома, не в позолоте собственных грёз при взгляде на отдалённый Полис. А в его истинном цвете: оранжевом и красном.
Вскоре я вновь приползла к кабинетным дверям. Может, на следующий день, а, может, в тот же вечер; от переживаний счёт часов не заладился: в головах наших день и ночь перемешались, перемешались ссоры и примирения, перемешались проклятия и прощения. Сколько-то дней мы крутились в неясной субстанции. Липко. Чахло.
Дверь была открыта (что удивительно), и я разглядела силуэт Ману. Голос мамочки причитал, что Хозяин наш – редкостная дрянь, копытное и рогатое, злобное и глупое существо. И Хозяин отвечал, чтобы женщина впредь выбирала слова. И она выбрала:
– Ну и дерьмо же ты, Ян!
– Ты от дерьма, помнится, родила, – кольнул он.
Женщина растерянно отвернулась. Лицо её исказилось в непонятной гримасе. Что это было? горечь потери или стрекочущее воспоминание? Ян прижигал бедром собственный стол: бросил взгляд на закупоренную бутыль, поднял её и поигрался, перекидывая в руках, после чего замахом разнёс о край столешницы и крикнул что-то на старом наречии. Брызги и осколки разметались по полу и облизали ноги.
– Ты скучаешь по нему? Хоть иногда. Думаешь о нём? – аккуратно (в этот раз) подступила женщина и смахнула с дивана несколько стёкол, похожих на наконечники стрел.
– Нет, – ответил мужчина. – О нём думают другие люди.
Абсолютно спокойно и даже безучастно. Хотя речь, кажется, шла об их общем ребёнке.
– Иногда я представляю, как бы всё сложилось, не отдай ты его, – скулит – так на неё непохоже – Ману.
Укор или истина? С умыслом или без…? Они били друг друга – метко и уводя от изначальной темы беседы.
– Тогда бы он был мёртв, – отрезал Ян.
Ману нахмурилась и закурила. Во рту – красиво-слаженном – она сцепила острую сигаретную иглу.
– Ты бы не сделал того, – процедила женщина и пустила вдоль рабочего стола пару колец.
– Это я и собирался сделать, – хмыкнул Ян и – наконец – посмотрел в её глаза. – Зачем ты пришла, Ману? Выказать драгоценную (исключительно для тебя) точку зрения? Попытаться повлиять на уже принятые мной решения, которые вылились в слова и действия? Чего ты хочешь?
– Добавить, что ты поганец, которого не простят обе, важные для тебя, женщины, – ответила Мамочка и быстро поднялась. – Не ошибайся, как уже ошибался.
– Молчи.
– Благодарю, Отец, за потраченное время.
Она намеренно заменила «уделённое» на трату.
