неслыханное доверие. Важнейшую роль сыграли встречи, часто долгие и порой неоднократные, со свидетелями всех рассматриваемых в книге периодов. Мне удалось поговорить с братом, сестрой и любимой кузиной Деррида, а также со многими его одноклассниками и друзьями молодости, что позволило прояснить некоторые обстоятельства того времени, которое он однажды назвал «подростковым периодом длиной в 32 года». Я смог опросить около сотни людей, близких Деррида, – друзей, коллег, издателей, студентов и даже некоторых из его противников. Но, конечно, я не смог пообщаться со всеми возможными свидетелями, а некоторые не пожелали со мной встретиться. Биография строится также и на основе препятствий и отказов или, если угодно, сопротивления.
Нередко я ощущал головокружение от объема и сложности задачи, за которую взялся. Возможно, для осуществления такого проекта нужна была своего рода наивность или по крайней мере простодушие. Разве один из лучших комментаторов работ Деррида Джеффри Беннингтон не отклонил со всей категоричностью саму возможность биографии, достойной этого именования:
Конечно, можно дождаться того дня, когда Деррида станет предметом биографии, и тогда ничто не сможет помешать ей вписаться в традиционное русло этого жанра… Но письмо такого рода, основанное на снисходительности и присвоении, рано или поздно должно будет столкнуться с тем, что работа Деррида, несомненно, подорвала его предпосылки. Можно побиться об заклад, что одним из последних научных или квазинаучных жанров письма, которые подвергнутся деконструкции, будет жанр биографии… Можно ли придумать множественную, расслоенную биографию, а не иерархизированную, иными словами, биографию фрактальную, которая бы уклонялась от тотализующих и телеологических целей, которые всегда руководили этим жанром?[11]
Не отрицая интерес такого подхода, я в конечном счете попытался предложить не столько дерридеанскую биографию, сколько биографию Деррида. Подражательство в этой сфере, как и во многих других, не кажется мне лучшей услугой, которую мы могли бы оказать ему сегодня.
Верность, важная для меня, была другой природы. Жак Деррида незримо сопровождал меня с того момента, как я впервые прочитал в 1974 году его книгу «О грамматологии». Через 10 лет я шапочно познакомился с ним, когда он написал похвальный отзыв на «Право на взгляды» – фотографический альбом, который я сделал вместе с Мари-Франсуазой Плиссар. Мы обменялись несколькими письмами и книгами. Я никогда не прекращал его читать. И вот в течение трех лет он занимал лучшие мои часы, проникнув даже в мои сны, став своего рода коллегой in absentia[12].
Написать биографию – значит пережить личное и порой пугающее приключение. Что бы ни случилось, Жак Деррида отныне будет частью моей собственной жизни, как своего рода посмертный друг. Странная дружба «с односторонним движением», которую бы он не преминул исследовать. Я убежден: биография есть лишь у мертвых. Следовательно, всякой биографии не хватает главного читателя – самого усопшего. И если есть этика биографа, быть может, ее можно определить так: осмелился ли бы он предстать вместе со своей книгой перед своим предметом?
I
Жаки. 1930-1962
Глава 1
Негус. 1930-1942
Долгое время читатели Деррида ничего не знали о его детстве или молодости. Самое большее, что они могли знать, – год его рождения – 1930-й и место – Эль-Биар, пригород столицы Алжира. Конечно, автобиографические отсылки присутствуют в Glas[13] и особенно в «Почтовой открытке», но там они включены в текстуальные игры, оставаясь неопределенными и неразгаданными.
И только в 1983 году в интервью с Катрин Давид из Le Nouvel Observateur Жак Деррида впервые соглашается указать некоторые факты. Делает он это с иронией и легким недовольством, едва ли не в телеграфном стиле, словно бы спешит разобраться с этими невозможными вопросами:
Вы только что говорили об Алжире, для вас все началось именно там…
А, вы хотите, чтобы я сказал что-то вроде «Я-родился-в-Эль-Биаре-в-пригороде-Алжира-в-еврейской-ассимилированной-мелкобуржуазной-семье». Это необходимо? У меня это не получится, нужно, чтобы вы помогли…
Как звали вашего отца?
Ну так, у него было пять имен, все семейные имена вместе с несколькими другими зашифрованы в «Почтовой открытке», так что порой их не могли бы прочитать и те, кто их носит, часто без заглавной буквы, что можно поделать с «эме» или «рене» [14]…
В каком возрасте вы уехали из Алжира?
Вот как… Я приехал во Францию в 18 лет. Я никогда не удалялся от Эль-Биара. Война 40-х в Алжире, то есть с первым залпом Алжирской войны[15].
В 1986 году на радио France-Culture в передаче Le Bon plaisir de Jacques Derrida в диалоге с Дидье Каен он повторяет те же сомнения, признавая при этом, что письмо, очевидно, позволило бы подойти к этим вопросам:
Я хотел, чтобы стал возможен рассказ, повествование. Пока он невозможен. Я мечтаю о том, что однажды мне это удастся – не составить рассказ об этом наследии, этом прошлом опыте, этой истории, но по крайней мере сделать из этого один рассказ из других возможных. Но, чтобы это получилось, мне понадобилось бы провести работу, увлечься авантюрой, на которую я пока не способен. Изобрести, изобрести определенный язык, модусы анамнеза…[16]
В работе 1987 года «Улисс-Граммофон» он приводит свое тайное имя Эли[17], которое было дано ему на седьмой день; через три года в «Воспоминаниях слепого» он упоминает о своей «уязвленной зависти» к талантам рисовальщика, которые его семья признавала у его брата Рене.
Поворотным становится 1991 год, когда в коллекции «Современники» в издательстве Seuil выходит том «Жак Деррида»: кроме того что полностью автобиографической является вошедшая в него работа Жака Деррида Circonfession, в тексте Curriculum vitae, следующем за анализом Джеффри Беннингтона, философ соглашается подчиниться, как он сам говорит, «закону жанра», даже если делает он это с поспешностью, которую его соавтор деликатно назвал необычной[18]. Но детство и молодость не удостаиваются особого внимания, по крайней мере в личных записях.
С этого момента автобиографических страниц становится все больше. Как признает сам Деррида в 1998 году, «на протяжении последних двух десятилетий… в модусе вымысла и в то же время не вымысла стало больше текстов от первого лица: воспоминаний, исповедей, размышлений над возможностью или невозможностью исповеди»[19]. Как только начинаешь собирать эти фрагменты, они складываются в удивительно точный рассказ, даже если в нем есть повторы и пропуски. Речь идет о бесценном источнике, основном для этого периода, единственном, который позволяет нам изобразить это детство в
