который выше всякого имени и формы, божественному молчанию, из которого появилось Слово, чьё имя следует прославлять, «высшему источнику», из которого изливается жизнь всех существ. Так или иначе, такова возможная позиция в рамках христианской веры в личного, триединого Бога.
В классической буддийской мысли это понятие о бесконечно трансцендентном Боге-творце, чей невыразимый акт творения подразумевает проявление и возвращение в осуществлённость, формально отрицается11. Вселенная не имеет внешней причины и представляет собой цепь взаимодействий, не имеющих отправной точки, начала. Вообще говоря, вопреки многочисленным прекрасным попыткам увязать буддизм с экологическими теориями, в классическом буддизме шесть сфер существования (демоны, духи, животные, люди, титаны[5] и боги), по всей видимости, рассматриваются во многом как проявление негативной кармы, продукт неведения, желания и гнева; изображения колеса существования, которые обычно можно видеть на входе в буддийские храмы, наглядно отображают эту идею. Одна из величайших слабостей как классической буддийской философии, так и недвойственных теистических представлений в индийских религиях состоит, очевидно, в отсутствии вселенского замысла, по крайней мере доступного обычному человеческому уму. Если не считать периодических теистических описаний божественной лилы (трансцендентной божественной игры), нигде не говорится, почему вообще существует нечто, а не ничто, или почему вещи возвращаются в ничто, а затем вновь появляются после великого безмолвия вселенской пралаи (периодического космического растворения). Вопреки широко распространённой индийской практике ритуалов подношения и совершения даров и всему тому, что эти обряды говорят о природе космоса, отсутствует ритуал всеобщего жертвоприношения, сравнимый с христианской евхаристией, – ритуал, в котором весь космический процесс можно подытожить и направить в сторону трансцендентного и окончательного будущего. Такое нежелание принимать ритуальную аналогию космического процесса всегда ставило меня в тупик. В конце концов, во многих других отношениях индийские религии демонстрируют огромную изобретательность при создании мифических и поэтических аналогий на всевозможных уровнях религиозной мысли и действия.
Как указывает Дэвид Джермано в своём магистерском исследовании традиции дзогчен (в тибетской транслитерации: rdzogs pa chen po, или Великое совершенство)12, по всей видимости, в какой-то момент в развитии тантрического буддизма предпринималась попытка выразить великий замысел, превосходящий механизмы кармы. «Разнообразие [священных] текстов [дзогчен] просто потрясает, и оно обеспечивает радикальную революцию в истории буддийской мысли, которая опирается на всю предшествовавшую традицию, и всё-таки в первую очередь её заботит выход за пределы таких систем низшего порядка при исследовании окончательной природы самой вселенной, а также влияния этой природы на наше нынешнее состояние экзистенциального отчаяния, возможность духовного освобождения и природу Пробуждённого (то есть Будды)»13.
Иными словами, однажды некий великий созерцательный гений понял, что динамическая природа отношений между всеми феноменами сознания и проявления указывает, что человеческое присутствие имеет свою цель. По сути, данная цель неотделима от способности некоторых одарённых людей не только спонтанно и периодически переживать изначальную природу ума, но и постоянно пребывать в этом состоянии изначального сознавания. Более того: всё строение ума, сознания и проявления «задумано» так, что оно способствует возникновению этого изначального осознания. Вселенная исследует себя в таких пробуждённых существах и через них14. Название книги Липмана и Петерсона15, построенной на учениях Намкая Норбу Ринпоче, похоже, обобщает сказанное: «вы – глаза мира» – прозрение, весьма близкое к идеям немецкого идеализма о том, что человек есть вселенная, сознающая самое себя. Если человек представляет собой сознание и «глаза», вселенная является необходимой матрицей, и поэтому между явлениями и сознанием отсутствует двойственность. Поэтому те аскетические системы, где практик медитации отчуждается от вселенной явлений, – в лучшем случае подготовительные упражнения на пути к существенно более высокой степени реализации, где отчуждение целиком уступает место наполненному энергией взаимодействию. Прекращение колебаний ума16, о котором говорится в «Йога-сутрах» Патанджали, здесь, по всей видимости, проходит через точку некой космической сингулярности и становится суммой энергий космоса, присутствующих для практика медитации в каждой клетке его или её телесного бытия. Созерцатель в системе дзогчен не умирает в отделённости от вселенной явлений, а, по сути, обретает такое единение со всеми явлениями, что достигает растворения материального тела на энергетические компоненты. Такое растворение, которое мы будем называть радужным телом, – позволяя себе некоторую неточность, разъясняемую далее в этой книге, – понимается как весьма впечатляющий признак определённого уровня духовного достижения, которое само по себе намного превосходит все связанные с ним детали и элементы.
Однако чтобы не ограничиваться теориями и заявлениями, нужно определить критерии исследования. Подробнее я буду говорить об этом в следующей главе; впрочем, очевидно, что исследователь находится в особенно опасном положении. Любое исследование посмертных сверхъестественных феноменов будет иметь то ограничение, что такое исследование невозможно воспроизвести в лаборатории при строгих условиях, которые позволили бы научно подтвердить или опровергнуть его. Более того, чтобы собрать основные сведения об этом феномене, исследователь должен в некоторой степени погружаться в мир практиков созерцания соответствующих традиций. Как участник-наблюдатель исследователь попадает в «эмический» контекст, включающий тех людей, которые верят в этот феномен и соответствующим образом регулируют свою жизнь и культурные проявления. В то же время исследователь несёт ответственность перед скептически настроенным внешним голосом, «этическим» подходом классической науки, в категории которой необходимо переводить результаты исследований, чтобы перенести их из одной культуры в другую. В ходе моей работы стало ясно, что эмическая и этическая перспективы не могут сохранять свою устойчивость, если одну точку зрения считают более обоснованной, чем другую. Этические толкования являются столь же предвзятыми, как и эмические. Вообще говоря, можно описывать научное, или материалистическое, мировоззрение как род эмического опыта, как произведение культуры со своей индивидуальной историей и собственными строгими, но порой ограничивающими, философскими обоснованиями. В антропологических исследованиях племя учёных встречается с племенем традиционных людских сообществ в разных регионах мира. Человеческое знание обогащается, когда эту встречу воспринимают как взаимовыгодный обмен когнитивно-значимыми событиями общения. Когда один эмический взгляд сводят к другому (особенно когда его встраивают в доминирующее этическое толкование), как показывает опыт, человеческое знание искажается и даже встречает препятствия, порой со смертельными последствиями17. Разве нельзя считать – без чрезмерного упрощения – разрушение культуры самого Тибета внешним и жестоким проявлением идеи о том, что одно мировоззрение абсолютно истинно, а другие более или менее ошибочны? И если изучить историю осмысления науки и понятия «разума» в Западной Европе, можно ли игнорировать тот факт, что эти понятия были плодом политики, предполагавшей разрушение монастырей? Невзирая на все свои недостатки, монастыри стремились взращивать когнитивные виды духовности, которые определённым образом мешали тому способу конструирования «разума», которое создавалось доминирующим меньшинством европейских мыслителей той эпохи. Разве не то же самое происходило в Тибете последние шестьдесят пять лет? Подобные
