немного. Повернуть направо, миновать улицу Больных, а там уже рукой подать.
Да, я сказал: “Улицу Больных”. На самом деле улица конечно же называлась по-другому, но тут такое дело, что прежнего названия не помнили даже старожилы. Наверняка в официальных документах можно было бы отыскать ее подлинное имя, хотя… может быть и нет. Неважно. Благодаря двум людям, проживавшим на этой улице, кроме как улицей Больных ее больше никто не называл. Можно было бы погоревать по поводу несправедливости названия, проживай на этой самой улице кто-то еще, однако на ней стояло всего два дома, слева и справа. Стояли они не друг напротив друга, а несколько на расстоянии, ровно на таком, чтобы кусок дороги, протянувшейся между домами, смогли назвать улицей. Справа, в двухэтажном особняке, чем-то напоминающем средневековый замок в миниатюре, (правда немного покосившийся и облезлый замок) проживал крепкий седовласый мужчина, совершенно неопределенного возраста. Лицо его избороздили морщины, а волосы на голове были все как один подлинно возрастного пепельного оттенка, который не подделаешь никакими красителями. Мысль о красителе у тех, кому попадался на глаза этот человек, возникала по двум причинам. Во-первых, ярко-синие глаза из-под полуопущенных век сверкали совсем не старческим огнем, а во-вторых, периодически этот обитатель улицы Больных выходил на задний двор своего дома, вооружившись длинным мечом, самым что ни на есть настоящим, и начинал со свистом рубить воздух, мастерски фехтуя только с один ему ведомым противником. То, что фехтовал он мастерски, не вызывало сомнений даже у дилетантов, настолько этот профессионализм был очевиден. Говорили, что Белый Гриф, как прозвали его местные, когда-то давным-давно помешался на творчестве Толкиена. И помешался не слегка, а очень даже серьезно. Заказал для себя тот самый пресловутый меч в антикварной фирме, специализирующейся на продаже редких предметов старины. Поговаривали, что за этот клинок он отвалил половину своего состояния. Кроме того, периодически Гриф исчезал из городка дней на пять-шесть для того, чтобы, как всем было известно, уйти в непроходимые лесные дебри, где-то на юге. Там он встречался с такими же как он толкиенутыми, чтобы сходить с ума уже коллективно, а не в одиночестве.
Элемрос был уже достаточно взрослым для того, чтобы критически воспринимать «всем известную» информацию. После некоторых раздумий, для себя он раз и навсегда решил, что абсолютно точно он знает о Белом Грифе только то, что это человек, который умеет фехтовать мечом и время от времени уезжает куда-то в неизвестном направлении. И вот это — факты, а все остальное — домыслы, которые брать на веру можно, но считать их непреложной истиной глупо.
Свернув на улицу Больных, Элемрос поравнялся с домом Грифа и слегка замедлил ход. Окна Гнездовья, как назвали дом те же, кто придумал Белого Грифа, как всегда, были плотно занавешены. Причем одно из окон на втором этаже было занавешено чем-то странным. Казалось, что дневной свет попадает внутрь, но обратно не выходит, поглощаемый без остатка какой-то удивительной, ничего не отражающей субстанцией.
— Бред, — бормотнул себе под нос Элемрос, сегодня твердо решивший бороться с малейшими попытками офантазировать и обмечтать суровую жизненную реальность, — дед просто затонировал себе одно окно. Одно единственное на весь дом. Ну и что? У моей сестры, например, есть фиолетовый зонт, ну а у деда… у деда одно затонированное окно. Тут можно еще поспорить, что нормальнее и естественнее.
С этой мыслью немного повеселевший подросток прибавил скорость и поравнялся уже с домом Психованной Мелли. Этот особнячок, также двухэтажный, походил на…
— На самый что ни на есть стандартный, — четко произнес Элемрос, — типовой, пристойно-обычный коттедж. И если бы не его обитательница…
Поразмышлять о Мелли Элемрос не успел, так как произошло именно то, что частенько становится началом весьма и весьма неприятных событий.
Элемрос свернул на скользкую дорожку.
Невозможно сосчитать, сколько раз за всю свою жизнь Элемрос проезжал мимо этого поворота, не обращая на него ни малейшего внимания. Никто не знает почему именно в тот раз он вдруг нажал на тормоз и остановился, повернув голову налево. Такое, наверное, у всех бывало. Делаешь что-то рутинное, что-то, что привык делать каждый день на протяжении длительного времени, даже не задумываясь, инстинктивно словом. Но вдруг, зачастую безо всяких видимых причин, процесс нарушается. И даже не потому, что тебе до смерти надоело делать одно и то же, а просто словно кто-то невидимый толкает тебя под руку и наполовину полный или наполовину пустой стакан твоего ежедневного житья-бытья падает тебе под ноги и разбивается. Надо сказать, что стакан Элемроса упал не то, чтобы совсем без причин.
Он ведь увидел нечто блестящее, как бы глупо это ни звучало. Блестящее настолько ярко, что Элемрос углядел его краем глаза и сквозь пелену дождя. В глубине заросшего буйной травой пустыря, к которому и вела та самая скользкая дорожка, отходящая от улицы Больных.
В тот момент, когда нам в голову приходит глупая идея, например свернуть и заехать на всеми забытый пустырь, чтобы посмотреть, что там такое блестит, большинство нормальных людей просто выбросят эту идею из головы и вернутся к своим делам. И Элемрос сделал бы то же самое… в любой другой день, но вот только именно в ТОТ день он этого не сделал. И тем самым запустил череду событий, масштабность которых невозможно себе вообразить, исходя из ничтожности поступка. Свернул на велосипеде не на ту дорогу, подумаешь, большое дело. А то, что дорожка эта оказалась скользкой… в буквальном смысле этого слова, Элемрос ощутил на собственной шкуре и быстрее, чем ему хотелось бы. Заднее колесо велосипеда занесло. И занесло настолько быстро, что Элемрос успел подумать только о том, что не стоит все-таки делать нетипичные для себя вещи, будучи привлеченным каким-то там блеском, как распоследняя сорока.
Додумать эту здравую мысль он не успел, так как слетел с велосипеда и проделав, как ему показалось, физически невозможный кульбит, приземлился головой на единственный не заросший травой пятачок пустыря.
Последнее, что увидел Элемрос, прежде чем погрузиться в первую в его сознательной жизни обморочную темноту, был тот самый предмет, чей неестественный блеск и привлек его внимание чуть раньше.
“Красота, какая”, — подумал Элемрос и отключился.
