Гонорар, переводимый Лукавому Взору, раз от разу увеличивался. Бухгалтер Конкомбр регулярно относил деньги в банк и отправлял на счет, имя владельца которого охраняла строгая банковская тайна. Понятно, что Лукавый Взор старательно заметал следы, и можно было голову сломать, пытаясь проникнуть в его инкогнито. То, что послания передавались столь сложным путем, как минимум через двух посредников, подтверждало: Лукавый Взор это свое инкогнито бережет и открывать его никому не намерен.
Но почему, почему Лукавый Взор так упорно бежит славы, почему не хочет встать в один ряд с самыми знаменитыми фельетонистами своего времени? На этот вопрос ответа не было. Араго иногда начинал тревожиться, не переманят ли популярнейшие «Повседневность», «Сплетница», «Парижская газета», «Карикатура», «Всякая всячина»[10] этого таинственного автора, однако утешался тем, что невозможно переманить того, кого невозможно найти.
Сначала Араго был уверен, что Лукавый Взор принадлежит к числу людей насмешливых и беззаботных, ибо именно такова была тональность его заметок, однако с течением времени она изменилась: безобидная ирония сделалась жесткой, порой беспощадной, особенно когда речь шла о порядках, вернее, об отсутствии таковых в тюрьмах, о жуткой грязище на рынках и улицах, наконец, об эпидемии холеры, которая накрыла Париж и – особенно! – о тех, кто принес во Францию не только эту болезнь, но и, хуже того, начал влиять на буйные настроения в обществе: о «великих польских эмигрантах»[11], которые считали, что весь мир обязан ополчиться на ненавистных им русских!
А поскольку Араго – по ряду только ему известных, но очень, очень весомых причин! – тоже осуждал этих воинственных и мстительных за чужой счет господ, популярность «Бульвардье» начала влиять на умозрения парижан. Увеличился поток читательских писем, больше стало посетителей, которые хотели бы поспорить с редактором. Консьержке мадам Нюнюш пришлось почаще окуривать свою конурку, общую лестницу и комнату редакции дымом можжевельника, который считался лучшим охранительным средством от холеры. Стол редактора и конторки сотрудников были завалены письмами, адресованными Лукавому Взору, а поскольку передать их по назначению не представлялось возможным, Араго решил публиковать самые интересные из них в газете. Благодаря этому «Бульвардье» начал выходить дважды в неделю…
Однако, как бы ни складывались обстоятельства, каждую пятницу, лишь только фарфоровый Вашерон-Константен начинал громко хрипеть, готовясь пробить полдень, а неподалеку, на колокольне недостроенной церкви Нотр-Дам-де-Лорет, начинали звонить к обедне, все сотрудники газеты «Бульвардье» немедленно доставали еще и карманные «брегеты», чтобы сверить их, а потом нетерпеливо смотрели на дверь, готовясь увидеть нового посланника загадочного Лукавого Взора. И если никто не являлся, раздавался общий разочарованный вздох…
Однако на сей раз, точно с последним ударом часов, дверь в редакцию все-таки отворилась. На пороге появилась женщина, облаченная в глубокий траур. Лицо ее было прикрыто вуалью, руки прятались в бархатной муфте. Именно на эту муфту мгновенно обратилось внимание всех «бульвардье», решивших, что там лежит очередная корреспонденция от Лукавого Взора, а дама в трауре – очередной курьер.
Посетительница слегка присела в снисходительном подобии реверанса и сказала:
– Добрый день, господа. С кем я могу поговорить по важному и неотложному делу?
Едва уловимый мягкий и в то же время шипящий акцент звучал в ее речи.
– Я Жан-Пьер Араго, редактор, – представился главный «бульвардье», выходя из-за конторки. – Не соблаговолите ли присесть, мадам, и сообщить, чем мы сможем вам служить?
Заместитель редактора Вальмонтан, повинуясь жесту начальника, подскочил к даме и, подав ей руку, попытался проводить к довольно потертому креслу, которое носило название гостевого.
Дама, впрочем, осталась стоять и, поблагодарив Вальмонтана легким кивком, молвила, обращаясь к Араго:
– Убедительно прошу вас помочь мне встретиться с корреспондентом вашей газеты, который пишет под псевдонимом Лукавый Взор.
Вот те на! Так она не от Лукавого Взора?! Она сама его ищет? А все «бульвардье» аж дрожат от нетерпения получить новый материал!
Репортер Ролло, манеры которого, по общему мнению, хромали от того, что он больше других общался с людьми самого разного пошиба, причем далеко не всегда высокого, не сдержал насмешливого хрюканья, которое, впрочем, немедленно было замаскировано приступом кашля. Бухгалтер Конкомбр чуть ли не носом уткнулся в бумаги, лежавшие на его конторке, чтобы не уподобиться неделикатному Ролло и не оскорбить незнакомку смешком. Впрочем, лицо ее по-прежнему оставалось закрыто вуалью, поэтому если дама и почувствовала себя оскорбленной, то ничем этого не показала.
– Очень сожалею, мадам, однако помочь вам не смогу, – покачал головой Араго. – Дело в том, что мы никогда не видели человека, который носит этот псевдоним, и не разговаривали с ним. Мы только получаем от него через курьеров материалы, которые читаем и отправляем в печать.
Дама молча смотрела на него сквозь вуаль.
– Но вы ведь платите ему гонорар, не так ли? – сказала она наконец. – И, когда он приходит за деньгами, вы должны его видеть!
– Господин Конкомбр, наш бухгалтер, еженедельно кладет деньги на банковский счет, принадлежащий нашему автору, – сообщил Араго, и Конкомбр подтвердил, ретиво кивая:
– Истинная правда. Мне известен только номер этого счета. Ничего более.
– Я очень сожалею, – повторил Араго. – Однако удовлетворить ваше любопытство мы не можем.
– Это не пустое любопытство, – ответила дама и медленным, осторожным движением подняла вуаль, которая свешивалась с полей ее маленькой шляпки с широкой тульей.
Такие шляпки были последним криком моды – Араго знал об этом благодаря разным милым дамам, которые пользовались его расположением и щедростью. Он еще успел подумать о том, что щегольской фасон шляпки не слишком вяжется с траурной вуалью, однако в следующий миг увидел лицо гостьи – и на миг лишился дара речи.
Большие черные глаза, окаймленные длинными загнутыми ресницами, напоминали два удивительных влажных цветка. Вишневые губы и смоляные пряди, аккуратными буклями спускавшиеся вдоль щек, своей яркостью подчеркивали поистине алебастровую белизну кожи. Это было лицо удивительной, классической, безусловной красоты, но сильнее соразмерности черт поражало враз печальное и страстное его выражение.
