Первое письмо Дмитрия Видова
Писано в Париже, в Отеле Бирон[1] 20 сентября 1804 года
Высокочтимая мадемуазель Вестинже! Горько сожалею, что принужден уехать, не простившись с Вами и не высказав всего того, чем наполнено мое сердце с того мгновения, как увидел Вас впервые. Не передать, как я страдал сегодня, пока мы спешно паковали, запечатывали и грузили сундуки с бумагами, которые его превосходительство Убри намеревался отправить в Санкт-Петербург! Уже давно понятно было, что придется покидать Париж, но отчего-то тянули со сборами до последнего дня, а теперь воцарилась суета неописуемая. Все мы: и советники, и секретари, и Ваш батюшка, ну и Ваш покорный слуга – трудились не покладая рук и не считаясь с чинами.
До последней минуты надеялся я, что Вы, по обыкновению, придете навестить отца. Но время шло, Вас не было, тревога все более властно овладевала моим сердцем, и наконец я решился спросить о Вас мсье Вестинже, который был занят не меньше всех нас. Ваш батюшка буркнул, что Вы нездоровы, и отошел от меня.
Сердце мое сжалось от этой вести. Я чувствовал себя так, словно небеса разверзлись, солнце померкло и нет никакого просвета впереди. Клянусь, я стоял ни жив ни мертв, как вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Я оглянулся и вновь увидел Вашего отца. Он сказал угрюмо: «Чего уж теперь горевать! Сами виноваты. Свет не видел такого робкого молчуна. Не стóите вы слез моей дочери! Я ей говорил, что нужно ставить на француза Бовуара, а не на русского Видофф. У Бовуара зрение получше![2] И я был прав!»
Наверное, вид у меня сделался довольно глупый, потому что мсье Вестинже только рукой махнул. Может быть, он еще что-нибудь добавил бы, но тут его отозвал фон дер Пален, который надзирал за погрузкой нашего багажа. Я же попытался проникнуть в смысл слов Вашего батюшки – и внезапно надежда постучалась в мое сердце! Мгновенно перелистав в памяти все наши встречи, вспомнив выражение Ваших прекрасных глаз, вспомнив странное волнение, которое иногда звучало в Вашем голосе, дрожь Ваших рук, комкавших концы фишю[3], когда мы о чем-то говорили, я вдруг с ужасом и восторгом осознал, что по глупости и робости упустил драгоценные минуты, которые могли бы нас обоих сделать счастливыми.
Неужели Вы, мадемуазель Вестинже… нет, к дьяволу церемонии! Неужели Вы, свет мой Жюстина, ненаглядная Устинька… неужели Вы благосклонны ко мне? Неужели Вы захворали нынче от огорчения, что наша разлука неизбежна, а я все еще не сказал Вам тех слов, которых Вы, быть может, от меня ждали?.. Неужели я обидел Вас своей робостью? Обманул Ваши надежды?..
Боже мой, вдруг подумалось мне, а что, ежели Вы приняли мою робость за пренебрежение? Сочли, что я смотрю на Вас свысока, учитывая скромное положение Вашей семьи?!
Поверьте, Устинька: будь я не просто дворянского, а даже царского рода, окажись не каким-то там коллежским асессором, а министром двора или вовсе императором, я был бы счастлив мечтать о Вашей любви и готов был бы на коленях просить Вашей руки, окажись Вы даже не дочерью посольского консьержа, а дочерью самого последнего парижского бедняка!
Кажется, все на свете отдал бы, только бы иметь час времени: схватить экипаж, доехать до Вашего дома, пасть к Вашим ногам, объясниться в любви и молить Вас разделить мою жизнь!..
Ох нет, что я несу, несчастный! Дипломатические отношения между нашими странами разорваны. Еще 28 августа посланник Петр Яковлевич Убри вручил министру иностранных дел Талейрану ноту об их разрыве. Как я могу просить Вас стать женой того, в ком Франция скоро будет видеть представителя враждебной державы и кого теперь охраняет только иллюзия дипломатической неприкосновенности?..
Молю Бога, чтобы состояние неприязни между нашими державами сменилось миром и дружеством. Молю Бога, чтобы мне удалось вернуться в Париж. Молю Бога, чтобы Вы не забывали обо мне. К черту этого Вашего верного поклонника Филиппа Бовуара, на которого посоветует Вам ставить Ваш отец! Однако мсье Вестинже все же пообещал доставить Вам мое письмо… Во всяком случае, Вы всё узнаете о моих чувствах и страданиях.
Ах, вот горе, пора уж отправляться! Нет в свете более несчастного человека, чем я, и сердце мое рвется от любви.
Прощайте! Дай Бог Вам счастья, ненаглядная, любимая, обожаемая Устинька! Вспоминайте, умоляю, вспоминайте обо мне!
Вечно Ваш – Дмитрий Видов, секретарь при посольстве Российской империи в Париже.
Новый корреспондент газеты «Бульвардье»
Париж, 1832 год
Фарфоровые, роскошные, хотя и несколько побитые временем часы Вашерон-Константен, стоявшие на каминной полке, громко захрипели, готовясь пробить полдень. Полдень пятницы! Неподалеку, на колокольне новой, еще не вполне достроенной, но уже действующей церкви Девы Марии Лоретанской, Нотр-Дам-де-Лорет, зазвонили к обедне. Однако все сотрудники газеты «Бульвардье» немедленно достали еще и карманные «брегеты», чтобы сверить их.
То же сделал и Жан-Пьер Араго, главный «бульвардье» – редактор газеты. Многие собратья по ремеслу завидовали ему: Араго умудрился выбрать весьма удачное название для газеты. Ведь бульвардье – это завсегдатаи кофеен на Гран Бульвар, парижских Больших бульварах: светские люди, политики невысокого пошиба и просто сплетники. Теперь они считали своим долгом читать эту прославившую их газету, что, конечно, не могло не сказываться на популярности и продажах тиражей.
Удостоверившись, что полдень пятницы не опаздывает, присутствующие: сам Араго, его заместитель и заодно корректор Вальмонтан, бухгалтер Конкомбр и репортер Ролло – выжидательно уставились на дверь. Строго говоря, Ролло сейчас следовало не протирать штаны в редакции, а заниматься тем, чем должен заниматься репортер, то есть шнырять по улицам в поисках маломальской сенсации или просто какого-нибудь случая, из коего можно раздуть если не сенсацию, то хотя бы сделать интересную заметку, которая повысила бы тираж «Бульвардье». Однако Ролло пожертвовал бы любой сенсацией, лишь бы не пропустить полудня пятницы, как, впрочем, и его коллеги.
Этот день приобрел столь важное значение для всех «бульвардье» около полугода назад, в декабре 1831 года. Тогда в редакции, которая занимала просторную комнату на третьем[4] этаже доходного дома по улице Мартир, то есть Мучеников, поднимающейся к своему тезке Монмартру, Холму Мучеников, появилась какая-то старуха в потертом капоре и бархатном манто (судя по виду, их носили без скиду с тех времен, когда Наполеон Бонапарт основал свою империю) и принесла первую заметку, подписанную псевдонимом Лукавый Взор. Но этот псевдоним отнюдь не принадлежал старухе: она была всего лишь курьером. Ей заплатила за доставку заметки «какая-то щедрая и очень нарядная дамочка».
