И снова — снова и снова, пока кузнец
Распознает дух, выходящий из адских мучений,
Из дымной копоти и ударов молота,
Улыбающийся ему спокойно, благодарно и радостно.
Он выкручивает его и забирает суть.
Он визжит, хрустит и разъедает
Что еще…»
«Стоп! Довольно!»
«Это длится, потому что приближается бор,
Он глубоко ввинчивается…»
«Молчи! Ради Бога!»
и т. д. и т. п.
Так вот как это выглядит в Мардистане, и вот как это внутри «кулубской кузницы призраков»!
Каждый житель звезды Ситары знает легенду о том, что души всех великих людей, которым предстоит родиться, спускаются с небес. Их ждут ангелы и демоны.
Душа, которой посчастливилось встретить ангела, рождается в Джиннистане, и все ее пути выпрямлены.
Однако бедная душа, попавшая в руки демона, увлекается им в Ардистан и ввергается в тем более глубокие страдания, чем возвышеннее задача, которая была дана ей Свыше.
Дьявол хочет, чтобы она погибла, и не отдыхает ни днем, ни ночью, чтобы превратить то, что было определено как талант или даже гений, в развращенного и заблудшего человека. Никакое сопротивление и бунт не помогают; бедняги обречены. И даже если кому-то и удастся сбежать из Ардистана, то все равно схватят в Мардистане и утащат в кузницу-призрак, где будут пытать и мучить, пока он не потеряет последнюю каплю мужества к сопротивлению.
Лишь изредка Небесная сила, дарованная такой душе, брошенной в Ардистан, настолько велика и неисчерпаема, что переносит даже величайшие мучения от кузнецов-призраков и благодарно улыбается кузнецу и его товарищам из-за дымной завесы сажи и ударов молота. Даже эта величайшая боль не может повредить такой Небесной дочери, она в безопасности. Она спасена. Она не будет уничтожена огнем, но очищена и закалена.
И когда с нее сходит весь шлак, кузнецу приходится ее отпустить, потому что у нее уже не осталось ничего, что принадлежит Ардистану.
Поэтому ни человек, ни бес не могут помешать ей подняться в Джиннистан под гневные крики всей Низины туда, где каждый человек — ангел своего ближнего.
II. Мое детство
Я родился в самом низу в самой глубине Ардистана, любимое дитя нужды, тревог и печали.
Мой отец был бедным ткачом.
Мои дедушки погибли в результате несчастных случаев. Отец моей матери — дома, а отец моего отца — в лесу. Он уехал в соседнюю деревню на Рождество за хлебом. Ночью случилось ужасное. Он сбился с дороги во время сильной метели и сорвался в пропасть крутого ущелья Крахенхольц, из которого уже не смог выбраться. Ветер замел все следы. Его долго и тщетно искали. И только когда сошел снег, было найдено его тело и хлеб.
Вообще, Рождество очень часто бывало не счастливым, но роковым для меня и моей семьи.
Я родился 25 февраля 1842 года в тогда еще очень бедном и маленьком ткацком городке Эрнстталь, который теперь связан с несколько большим Хоэнштайном.
Нас было девять человек: мой отец, моя мама, две бабушки, четыре сестры и я, единственный мальчик.
Мать моей матери работала у людей по найму, а еще пряла. Иногда она зарабатывала больше 25 пфеннигов в день. Тогда она становилась величественно щедрой и раздавала нам, пятерым детям, по две булочки или даже по три, стоимостью по четыре пфеннига, потому что они были очень твердыми, несвежими, а бывало, что и заплесневелыми.
Она была хорошей, трудолюбивой, молчаливой женщиной, кто никогда не жаловалась. Говорили, что она умерла от старости. Однако истинной причиной ее смерти, вероятно, было то, что в настоящее время сдержанно именуется «недоеданием».
Мне нужно немного больше сказать о другой моей бабушке, матери моего отца, но не здесь.
Моя мать была мученицей, святой, всегда тихой, бесконечно трудолюбивой и, несмотря на нашу бедность, всегда готовой жертвовать ради других, возможно, даже еще беднейших. Никогда, никогда я не слышал плохого слова из ее уст. Она была благословением для всех окружающих, и особенно благословением для нас, ее детей. Как бы сильно она ни страдала, об этом никто не знал. Но вечером, когда она сидела возле маленькой коптящей масляной лампы, деловито касаясь вязальных спиц и воображая, что ее не замечают, случалось так, что слеза выступала у нее на глазах, и, чтобы она исчезла быстрее, чем появилась, она пробегала по щеке одним движением кончика пальца, мгновенно стирая след страдания.
Мой отец был человеком с двумя душами. Одна душа бесконечно мягкая, другая тираническая, переполняющаяся в гневе, неспособная контролировать себя. У него были прекрасные разносторонние таланты, но все они остались неразвитыми из-за большой бедности. Он никогда не ходил в школу, но сам свободно по собственному желанию научился читать и писал очень хорошо. Он был одаренным практически во всем. То, что видели его глаза, делали его руки. Хотя он был всего лишь ткачом, он умел сшить себе пальто, тужурку и брюки, а также сапоги с подошвой. Он любил вырезать из дерева и лепить, и то, что он мог сделать сам, было совсем неплохо и даже замечательно. Когда у меня появилась скрипка, а у него не случилось денег на смычок, он быстро сделал его сам. Ему, возможно, не хватало изящества и элегантности, но для выполнения его задач было вполне достаточно. Отец любил труд, но его трудолюбие всегда спешило. То, на что у другого ткача уходило четырнадцать часов, у него занимало десять; затем он использовал оставшиеся четыре для вещей, которые ему нравились. В течение этих десяти напряженных часов ему не приходилось отвлекаться, все должно были соблюдать тишину, никому не разрешалось двигаться. Мы всегда боялись рассердить его. Или горе нам! На ткацком станке висела плеть с тройной веревкой, оставлявшая после себя синие рубцы, а за печью стоял всем известный «Березовый Ганс», которого мы, дети, особенно боялись, потому что прежде отец любил замочить это в большом «печном котле» для наказания, чтобы сделать вицы эластичнее, и, следовательно, хлеще.
Затем, когда эти десять часов проходили, нам уже нечего было больше бояться, мы все вздыхали с облегчением, и другая душа отца улыбалась нам.
Он мог завоевывать сердца, но все-таки даже в самые счастливые и умиротворенные моменты мы чувствовали, что находимся на вулканической почве, время от времени ожидая вспышки. К тому же для тебя есть плеть или «Ганс», если не что-то похуже. Нашей старшей сестре, одаренной, милой, веселой, трудолюбивой девушке, он даже дал пощечину, хотя она была уже невестой, потому
