Думаешь, говорю, старик, мол, совсем из ума выжил? А ты вот послушай-ка, что я тебе днесь порасскажу! Тогда-то по-другому, голубчик, у меня запоешь!
— В чем дело? — возвысил я голос.
— А! — вскликнул старик, резво ко мне прянувши. — Вы, сударь, говорю, ужели впрямь в горное поместье направляетесь?
— Ужели… — сухо ответил я, отстраняясь вглубь экипажа от бьющего в нос перегара.
— А что это, позвольте поинтересоваться на милость божью, — с нахально-комичной деловитостью и несуразными ужимками закудахтал пропойца, — что это у вас там, сударь, за дело такое?
— Это вас не касается, — возразил я.
— И то правда! — осклабился он. — Да только ж вот не припоминаю, говорю, чтоб туда кто-нибудь наезжал особо, в эту богом забытую глушь… А вчера вот такая жуть приключилась, и поглядите-ка: как добраться интересуются!
— И что же, собственно, вчера приключилось? — спросил я.
— А вы разве не знаете? Нет?! Вот так вот… — покачивая взъерошенной головой, старик иронично зацокал языком. — Ну что за дьявольщина! Не знаете и туда-то катите? Боже правый! Вот уж чем дальше, тем чуднее! Какая ж это нечистая сила вашу милость в сей адский омут потянула?
Старик выпучил глаза и вопрошающе уставился на меня. Я же, в свой черед, сохранял хладнокровное безмолвие, полагая, что, дабы выяснить меня интересующее, мне отнюдь не обязательно раскрывать собеседнику интересующее его, — поскольку народ в массе своей устроен таким образом, что коль скоро испытывает тягу о чем-либо рассказать, то, дай срок, не только не потребует взамен уплаты, но даже будет готов сам приплатить, лишь бы его благосклонно выслушали. Моя теория себя оправдала.
— Так вот послушайте, — едва погодя, нетерпеливо сглотнувши, начал старик, сопровождая дальнейшую речь уймой гипервыразительных гримасничаний и жестов, — послушайте, говорю, сударь, что я вам с собственных глаз и ушей сейчас поведаю… Уж много лет поместье это в горах — «у черта на рогах» — под пугалом дурной молвы пребывает, кишит, что погреб крысами, богомерзкими слухами. Никто из Амвьяза туда — в это место треклятое (чтоб оно сгинуло!) — и близко-то сунуться не смеет. А вот, говорю, есть у нас тут один смельчак желторотый, решил в тех местах, значит, поохотиться; думал умник, видать, что раз уж туда охотничий сапог ступить стережется, дичь, чай, покойно эдак себе там расхаживает, что в райских кущах. И сижу я, значит, вчера себе в кабаке посиживаю, как врывается юнец сей сказанный, бледный, вот точно смерть сама, с ружьем в руках колотящихся; челюстей дрогнущих, говорю, свести не в мочи. Все аж с мест своих повскакивали!.. Ну, хозяин, не дурак, смекнул сходу, что случилось, поди, чего, и тут же стакан доверху ему наполнил чем погорячее, дабы парень оттаял чутка, что говорится. И вот, говорю, первый стакан он залпом опрокинул — застонал; тут же второй — слезами залился; вдогонку третий — голову руками этак обхватил да пялится отупело в одну точку глазами, вот точно стеклянными. Мы все его, говорю, обступили и спрашиваем: чего, мол, стряслось у тебя такое? Молчит. Потом опять навзрыд расплакался. Уж, говорю, не помешался ли, думаю. И вот наконец, значит, промямлил: «Я черта подстрелил!» — говорит. Все б и посмеяться рады, да на парня-то этого глядим и, говорю, не до смеха совсем уж. «Что ты такое там мелешь?» — спрашиваем. А он только-то и повторяет: «Я черта подстрелил!», — осушает один за другим и слезы глотает вприкуску, что виноград, гроздьями. «Какого черта?» — спрашиваем. «Страшного», — отвечает. И все тут! «Да где же? где?» — спрашиваем. А он смотрит, говорю, на нас зеницами помешанными и сквозь зубы-то колотящиеся цедит: «Близ горного поместья… там… там… логовище сатаны!» Так-то и упился вусмерть; домой на руках, говорю, только-только мо́лодцы наши его отволокли… — понуро вздохнул старик. — Голову седую свою на отсечение даю, что все вот так вот в точности и было! — вытаращив глаза, заверительно шлепнул себя по лбу ладонью (словно штемпель поставив). — Ни полсловечка не приврал! Богом клянусь!..
Я промолчал.
— Что ж вы на это, ваша милость, скажите?
— Ничего… — ответил я.
Старик, недобро ухмыльнувшись, отступил на шаг назад:
— Что ж это у вас там за дела такие… — пробормотал он, щурясь с рысьей подозрительностью. — Не передумали, значит, ехать-то туда?
— Нет, — был мой ответ.
— Ну так возница ваш верно у меня дорогу испрашивал; как говорил, так пускай и гонит. Да поможет вам бог! Ежели только… — с неуклюжей размашистостью старик осенил себя крестным знамением. — Ежели только, говорю, вы не на стороне врага его вековечного… — мутный взгляд вспыхнул злорадством (будто воспламенившееся болото).
— Трогай! — решительно кликнул я кучеру.
Чем дальше мы продвигались, поднимаясь вверх по ущелью, тем теснее обступали нас скалы, тем теснее становилось у меня в груди. Я не знал, что и думать обо всей этой таинственности, затянутой паутиной суеверий, обо всей этой непостижимой мистике, о дважды мне высказанных зловещих предостережениях, об энигматической недосказанности писем, у меня в саквояже лежащих. Я впал в ступор умственной растерянности, и время, как при горячечном сне, увлекая душу, уносилось стремниной беспамятства… пока я внезапно не заметил, что мы прибываем.
За усыпанной желто-алой листвою аллеей, под рдеющим пологом коей ныне катила карета, виднелось белокаменное здание и снежные вершины гор, сродни облакам, над ним застыло парящие… Миновав аллею, сквозь распахнутые ворота высокого кованого забора с пиковыми навершиями мы въехали во двор; кучер остановил лошадей посреди пустынной площадки. Я вышел из экипажа и оглянул дом — ординарную двухэтажную постройку в строгом стиле: с четырьмя широкими зарешеченными окнами на нижнем ярусе фасада и шестью окнами поменьше, с балконом по центру — на верхнем; под треугольным фронтоном громоздкого портика, образуемого цилиндрической колоннадой, черным порталом зияла дверь; по стенам расползлись ядовито-зеленые пятна мха и, цепляясь за кладку, льнули пожухлые узоры плюща, под дуновениями ветра уныло трепетавшие. Тыл поместья огораживали непреступно вздымавшиеся скалы: кто бы не воздвиг сию обитель, он воздвиг ее ради всезабвенного уединения.
Простившись с кучером, неспокойно взиравшим то на меня, то на тоскливое, объятое стылым безмолвием окружение, я (нарочито уверенно) зашагал через двор с (непривычно тяжелым) саквояжем в руке, и когда, уже подходя к крыльцу, оглянулся на удалявшуюся карету, шум хода которой постепенно тонул в бездонном, неисповедимом затишье, все чувства оглушающем, остро испытал леденящее душу ощущение беззащитности человека, к вратам фатальности подступившего…
I
Я взошел на крыльцо и только вознамерился взяться за дверной молоток, как массивная дверь предо мной отворилась. Тревожный взгляд вперился мне в
