— Ну, надо же мне было когда-то стать ответственным гражданином.
Нет, уж кто-кто, но только не Фил. Ему было уже за шестьдесят, но он оставался вечным Питером Пэном[3].
— Чего ты боишься?
— Ничего я не боюсь. Просто хотел позаботиться о тебе. Знаю, у нас в жизни бывало всякое, и белое, и черное, но ты всегда приходила на помощь, когда я нуждался в тебе. Ты вытаскивала меня из разных передряг, держала этих кровососов подальше от меня…
— Я вытащу тебя из новой передряги, если только ты мне скажешь, что происходит.
— Ничего не происходит. Океан не знает жалости. Ты не можешь знать, когда я совершу ошибку и…
— Фил!
— Я всё изложил в письменном виде. Найдешь на «Последнем приюте».
— Прекрасно! Значит, ты сам все мне прочтешь на обратном пути, пока мы плывем к острову.
— Вряд ли это возможно. — Он помедлил. — Я все пытаюсь связаться с Джедом Келби. Он не отвечает на мои звонки.
— Сукин сын!
— Может быть, и так. Но чертовски умный сукин сын. Говорят, он гений.
— Кто тебе это сказал? Его агент по связям с прессой?
— Не злись. Надо все-таки отдать ему должное…
— Нет, не надо. Я, по крайней мере, ничего ему не должна. Мне не нравятся богатые люди, считающие мир своей игрушкой.
— Тебе не нравятся богатые люди, и точка, — сказал Фил. — Но мне нужно, чтобы ты с ним связалась. Со мной он не идет на контакт. Вряд ли я сумею до него достучаться.
— Конечно, сумеешь! Хотя я, честно говоря, не понимаю, зачем тебе это нужно. Ты никогда раньше не обращался за помощью.
— Он мне нужен. Он одержим той же страстью, но, в отличие от меня, у него есть средства. Он может осуществить свою мечту. — Фил помолчал. — Обещай, что свяжешься с ним для меня, Мелис. Для меня это очень важно. Я тебя больше никогда ни о чем не попрошу.
— Ты не должен…
— Обещай мне.
Она видела, что он не успокоится, пока не добьется своего.
— Обещаю. Доволен?
— Нет, не доволен. Мне до смерти не хотелось тебя просить. Мне не хотелось попадать в эту передрягу. Не будь я так упрям, не пришлось бы мне… — Он судорожно втянул в себя воздух. — Но что сейчас об этом говорить! Назад дороги нет. А впереди меня ждет слишком многое.
— Тогда зачем составлять завещание, черт возьми?
— Потому что у них не было шанса составить завещание.
— О чем ты?
— О твоих родителях. Мы должны учиться на их ошибках. — Фил помолчал. — Кто заботится о Пите и Сьюзи?
— Кол.
— Удивляюсь, как ты ему доверила своих дельфинов. Ведь они тебе дороже кого угодно на двух ногах.
— Очевидно, нет, раз я здесь. Кол хорошо позаботится о Пите и Сьюзи, Я на него страху божьего нагнала перед отъездом.
Фил засмеялся:
— Держу пари, тебя он боится больше, чем бога. Но ты же знаешь, насколько они важны. Возвращайся к ним. Если я не дам о себе знать через две недели, обратись к Келби. Добудь его для меня. До свидания, Мелис.
— Не смей вешать трубку! Что тебе нужно от Келби? Это как-то связано с твоей проклятой сверхзвуковой пушкой?
— При чем тут пушка?! Речь вовсе не об этом.
— Тогда о чем?
— Я так и знал, что ты расстроишься. Ты всегда близко к сердцу принимала «Последний приют»… Даже в детстве.
— «Последний приют»? Твою шхуну?
— Нет, другой «Последний приют». Маринт.
Он повесил трубку.
А Мелис так и застыла с трубкой в руке и только потом, спохватившись, положила ее на рычаг. Маринт. О господи!
Яхта «Трина» Венеция, Италия
— Что это, черт возьми, такое — Маринт?
Джед Келби резко выпрямился в кресле.
— Что?
— Маринт. — Джон Уилсон оторвался от стопки адресованных Келби писем, которые он просматривал для Келби. — Тут больше ничего не написано. Только одно слово. Должно быть, чья-то шутка или рекламный трюк.
— Дай сюда. — Келби медленно протянул руку через стол и взял письмо вместе с конвертом.
— Что-то не так, Джед? — встревожился Уилсон. Он отложил пачку писем, которую только что доставил на борт.
— Возможно. — Джед взглянул на имя, указанное в обратном адресе. Филип Лонтана. И дата двухнедельной давности на почтовом штемпеле. — Почему, черт возьми, я не получил его раньше?
— Может, и получил бы, если бы сидел на месте чуточку дольше, чем день или два, — сердито ответил Уилсон. — Ты даже мне две недели не давал о себе знать. Как я могу держать тебя в курсе дела, если ты исчезаешь? Я стараюсь как могу, но с тобой не так-то просто…
— Да ладно, ладно. — Джед откинулся на спинку кресла и снова взглянул на лежащее перед ним письмо. — Филип Лонтана… несколько лет ничего о нем не слышал. Я даже думал, может, он вышел из бизнеса.
— Я о нем вообще не слыхал.
— Само собой. Он не акционер и не банкир, тебя он не интересует.
— Ну да, конечно. У меня одно дело: умножать твое и без того неприличное богатство да еще спасать тебя от налоговой службы. — Уилсон разложил перед ним на столе несколько документов. — Вот это подпиши — все три экземпляра. — Он с явным неодобрением наблюдал, как Келби подписывает контракт. — Мог бы хоть прочесть. Откуда тебе знать, может, я тебя подставил?
— Ты на это морально не способен. Если бы хотел, ты сдал бы меня в чистку десять лет назад, когда балансировал на грани банкротства.
— Верно. Но ты вытащил меня из этой ямы. В этом смысле я для тебя не показатель.
— Я дал тебе побарахтаться какое-то время, хотел посмотреть, что ты будешь делать, и только потом вмешался.
Уилсон вскинул голову.
— А я так и не понял, что прохожу испытание.
— Извини. — Взгляд Джеда был по-прежнему прикован к письму. — Такова природа зверя. За всю свою жизнь я мало кому мог довериться, Уилсон.
«Бог свидетель, это правда», — подумал Уилсон. Еще в детстве Джед Келби стал наследником одного из крупнейших состояний в Америке. После смерти отца он и его трастовый фонд превратились в поле сражения между его матерью и бабкой с отцовской стороны. Иски и встречные иски, бесконечные судебные слушания следовали друг за другом, пока Джеду не исполнился двадцать один год[4]. После этого он взял дело в свои руки и повел его с блеском: холодно и безжалостно разорвал все контакты с матерью и бабушкой, нанял экспертов для управления своими финансами. Он завершил свое образование, после чего стал колесить по миру, да так и не пустил корни по сей день. Во время войны в Заливе он был «тюленем»[5], затем купил яхту «Трина» и начал поиски подводных сокровищ, принесшие ему славу, которую он не ценил, и деньги, в которых не нуждался. Тем не менее он, судя по всему, наслаждался такой жизнью. Последние восемь лет он рисковал довольно круто, общался с весьма подозрительными типами. Нет, Уилсон не мог винить его за недоверчивость и цинизм. Уилсона это не смущало. Он и сам был циничен, а с годами искренне привязался к сукиному сыну.
