Уходя, Жан никогда не говорил, куда идет. Возможно, и сам толком не знал этого. О своих прогулках он рассказывал, вернувшись и уплетая за обе щеки обильное угощение, приготовленное Клеманс, или же, если не хотел идти в Комбер, то Жанеттой Деве, племянницей Франсуа.
Иногда он уходил на весь день, не говоря ни слова, зато в следующую ночь он любил Гортензию более страстно и пылко, чем обычно. В такие моменты молодой женщине незачем было его расспрашивать, она знала, что он ходил в Лозарг и вернулся оттуда с тяжелым грузом злобы и печали.
Именно туда он отправился, как только подлечил рану, не позволив Гортензии сопровождать его, только согласился взять лошадь, чтобы не слишком переутомляться. Вернулся бледный как смерть, со слезами в глазах.
– Лозарг превратился в груду развалин, – сказал он ей тогда, и голос его дрогнул. – Над кучей камней и обломков балок, уцелевших при пожаре, остались стоять лишь сторожевые башни. Замок мертв, Гортензия, он никогда больше не возродится…
Для них обоих это не было новостью, они уже знали, что древняя средневековая крепость разграблена и разрушена. Уже на следующий после взрыва день Гортензия, едва придя в себя после страшной новости, послала Франсуа Деве выяснить, насколько серьезный урон нанесен замку, и позаботиться о похоронах всех жертв: во-первых, самого маркиза де Лозарга, дяди Гортензии, а также Эжена Гарлана, безумного библиотекаря, который хоть и оказался виновником катастрофы, но спас жизнь Гортензии и Жану, не позволив маркизу совершить задуманное им убийство.
Франсуа вернулся с душераздирающим рассказом о том, что увидел. Он поведал, что вместо двух трупов обнаружил четыре, но отнюдь не тех людей, кого он рассчитывал отыскать. Это были тела Эжена Гарлана, фермера Шапиу, его сына и работника, пытавшегося взломать дверь замка в момент, когда прогремел взрыв. Тела маркиза он не нашел: огромные блоки вулканического камня, из которых был сложен Лозарг, сомкнулись над ним, подобно божьей деснице.
– Если вы хотите отыскать его, чтобы похоронить по христианскому обычаю, придется разобрать развалины, – заключил Франсуа. – Можно бы обратиться за помощью к жителям деревни, но, даже если все возьмутся за работу, это займет уйму времени, и одному богу известно, найдем ли мы его…
Тогда Гортензия приказала прекратить поиски. Гордому маркизу наверняка приятнее было покоиться под руинами замка, на который он навлек проклятие, чем под плитами маленькой находившейся по соседству и чудесным образом уцелевшей церквушки Святого Христофора, где вечным сном спят его жертвы: убитая им жена и его сын Этьен, молодой супруг Гортензии, которого он довел до отчаяния и который в конце концов повесился.
После взрыва прошло уже три месяца, а Гортензия все не могла решиться взглянуть на то, что осталось от замка, в котором она столько страдала и где дважды чуть не погибла. И дело было не только в том, что она не могла простить старому фамильному замку своих мучений. Там, среди этих развалин, осталась частичка ее сердца, ибо она полюбила старую крепость, видевшую детство ее матери и соединившую ее с Жаном.
– Может быть, позже я вернусь туда, – говорила она своему другу. – А пока слишком рано.
Жан не настаивал и не просил больше Гортензию сопровождать его, но после первой поездки стал часто туда наведываться, а молодая женщина не осмеливалась помешать ему в этом. Она знала, с какой огромной притягательной силой действовал замок на человека, который должен был носить его имя и которого все в округе звали просто Волчьим Жаном или Волчьим Пастырем…
Подобное притяжение действовало еще кое на кого в Комбере. Это была Годивелла, старая кормилица маркиза, беззаветно любившая его, несмотря на все его злодеяния. В день, когда случилось несчастье, оказалось крайне трудно увезти старуху из замка, где прошла вся ее жизнь. И смогли они это сделать, лишь поручив ее заботам маленького Этьена, которого она любила как родного. Любовь подпитывалась еще и чувством преданности, которое верная служанка испытывала к наследнику рода Лозаргов. Впрочем, этого чувства старой женщине хватило ненадолго.
Возможно, все сложилось бы иначе, занимайся она одна ребенком в Комбере, но там были еще и Жанетта, кормилица Этьена, и Клеманс, преданная служанка покойной Дофины де Комбер… Слишком много народу. А главное, слишком много женщин для деспотичной старухи, привыкшей безраздельно царить и у себя на кухне, где она стяжала славу, гремевшую по всей округе, и над мужским населением дома, признававшим ее власть, правда, не в равной степени.
Годивелла вытерпела два месяца. А потом… Потом наутро дня поминовения усопших, пока Гортензия собирала последние цветы и охапки золотых и алых листьев, чтобы возложить их на могилу мадемуазель де Комбер, она увидела направляющуюся к ней Годивеллу, одетую по-дорожному: в черном платье, шали и широком плаще с капюшоном, надетом поверх крахмального чепца из белого льна.
Круглое лицо старой женщины, покрытое сеткой морщин, делавшей его похожим на печеное яблоко, было бледно. Как и все домашние, за исключением ребенка, она, видимо, мало спала, так как, по старинному обычаю, всю ночь накануне Дня Всех Святых колокола церкви и часовни беспрестанно звонили по душам умерших. Но походка ее была твердой, о том, что она приняла какое-то важное для нее решение, свидетельствовал и крепко сжатый рот. По своему обычаю, она не стала ходить вокруг да около.
– Мадам Гортензия, – заявила она, – с вашего позволения, я ухожу.
В изумлении молодая женщина выронила ножницы и быстро наклонилась за ними, что дало ей секунду на размышление.
– Куда же вы направляетесь, Годивелла?
– Вернусь в Лозарг. Не сердитесь на меня, мадам. Мне было очень хорошо у вас… только ведь здесь я не дома… Я чувствую себя не в своей тарелке. Право, я думаю, что мне нет здесь места…
– Вам нет здесь места? Рядом со мной, а главное, рядом с Этьеном? Мне казалось, что вы не желали ничего более, чем жить подле него?
– Мне и самой так казалось, но, по правде сказать, я и не нужна ему вовсе. Им всегда занималась Жанетта, лучше, чем кто-либо. Да это и понятно, ведь она его кормилица…
– А вам не пришло в голову, что мне будет тяжело расстаться с вами? Я стольким вам обязана, Годивелла! Что стало бы со мной после трагической смерти моих родителей, когда я приехала в Лозарг? Вы дороги мне, и я уверена, что Этьен вас любит.
– Я буду иногда навещать вас. Мы ведь не насовсем расстаемся. Лозарг не так уж далеко отсюда. Потом, видите ли, мадам Гортензия, мне кажется, что я нужна там. Я уже несколько дней об этом думаю, а сегодня, в день поминовения усопших, еще больше, чем всегда.
Годивелла перевела взор на синеющие дали, по морщинистой щеке скатилась слеза.
– Он там один-одинешенек под развалинами замка. Знаю, он причинил много зла, но он был мне почти как сын. И как подумаю, что он там лежит и никто не прочтет над ним молитвы, не положит ни цветочка, не преклонит колен над его прахом, мне становится так тяжело на сердце.
– Боже сохрани, да я и не думаю мешать вам сходить туда помолиться, милая Годивелла. Вот держите, – она протянула ножницы и вложила их в руку старой женщины. – Срежьте здесь все цветы, какие вам нравятся, и отнесите ему. Я попрошу Франсуа отвезти вас туда…
