— Как же вы обходитесь без нашей севернойприроды?
— Вы же видели мои картины? Интервьюер быстроподхватил тему.
— Но ведь корни что-то значат?
— Не спорю.
— У вас нет к ним сознательного отношения?
У Руфи широко раздулись ноздри.
— Такое сознательное отношение важно дляработы полиции, политиков и педагогов. Для тех, кто должен следить, чтобы неоказаться случайно причиной несчастья.
— Кое-кто считает, что вы умышленно неработали и не выставлялись в Норвегии.
— Но вот же я выставилась в Норвегии.
— Да, но через сколько лет!
— На все нужно время.
— Интересная мысль. Половина ваших картин ужепродана?
— Да.
— Но сознательно вы этому не способствовали?
— Способствовала, и даже более чемсознательно. Я их написала.
— На многих больших полотнах указано, что онипринадлежат частным лицам. Это для того, чтобы продать их выше официальнойцены?
Руфь перенесла центр тяжести с ноги на ногу, иГорм заметил жесткость во взгляде, которым она наградила интервьюера.
— Нет. Это потому, что они не продаются.
— Вам известно, куда попадают ваши картины?
— Куда — неизвестно, я знаю только фамилиипервых покупателей.
Она знает, что картину с далматинцем купил я,подумал Горм.
— Вам неприятно, что люди вкладывают деньги вваши картины, чтобы потом заработать на них? — спросил интервьюер.
— Если бы мне было неприятно, я перестала быих продавать.
— Но вы не перестали? Значит, вам приятнозарабатывать деньги?
— А журналистам неприятно?
— Но журналисты не зарабатывают столько,сколько Руфь Нессет, — усмехнулся журналист.
— Значит, они не так хорошо пишут.
Кругом засмеялись.
— Говорят, что вы пишете членов вашей семьи.Что человек, летящий на фоне колокольни, ваш умерший брат?
— Именно так.
— Вы не отрицаете, что самоубийство вашегобрата вдохновило вас?
— Это было убийство, а не самоубийство.
Режиссер поднял руку.
— Стоп!
Интервьюер застыл на месте. Камераостановилась. Люди отводили глаза, разглядывали ближайшие картины.
— Мы закончили? — спросила Руфь.
— Нет, мы начнем сначала, — ответил режиссер,стоявший сбоку, и хотел возобновить съемку.
— Мне холодно, — сказала Руфь и пошла коткрытым дверям.
Народ расступился. Тишина сделалась осязаемой.
— Видишь? — сказал режиссер и злобно погляделна интервьюера.
— Что будем делать? — спросил тот, ни на когоне глядя.
— Будем снимать.
— Картины?
— Картины и публику. Что угодно, у нас еще трис половиной минуты. Начинаем!
Горм последовал за ними в главный зал. Онувидел Руфь, когда она прошла мимо галерейщика в контору.
Телевизионщики толпились, снимая картины.Несколько журналистов рванулись в контору. Кто-то пытался остановить их, но несмог. Они все-таки протиснулись туда. Тогда и другие тоже осмелели ипоследовали за ними.
Оцепенение прошло, теперь кругом слышался громкийшепот. У всех нашлось, что сказать. Не об искусстве и не о случившемся.Говорили о чем угодно, о первом, что приходило в голову: о последних встречах,о болезни общего знакомого...
Время шло, кое-кто уже потянулся к выходу.
Неожиданно двери конторы распахнулись с такойсилой, что грохнули о стену. Из конторы выбежала Руфь с золотистым пончо,накинутым на руку. За ней, не отставая ни на шаг, ярко накрашенная наряднаядама. А уже за дамой — помощник галерейщика, который представлял Руфь наоткрытии. Он с трудом сохранял достоинство, и это выглядело забавно. В дверяхвиднелись рассерженный фотограф и журналист, лицо и рубашка у него были мокрые.
Голос дамы звучал громко, хотя она и пыталасьговорить шепотом. Она схватила Руфь за плечо и напомнила ей об интервью.
— Нет! — не останавливаясь, бросила Руфь.
Продолжая уговаривать, дама взяла ее под руку.
— Но телевидение? Последние известия...
Люди упивались происходящим. Скандал? Похожена то.
— К черту! — услыхал Горм голос Руфи, котораябыстрым движением накинула на себя пончо. И мгновенно превратилась в кусокразвевающейся на лету шерстяной ткани.
Нарядная дама с испуганной бледной улыбкойогляделась по сторонам и напомнила публике, что та забыла о шампанском.
Горм вышел на улицу, но Руфи там уже не было.Никаких следов. Он обошел ближайшие кварталы, и ему все время казалось, что онанаблюдает за ним. Темный, полный отчаяния взгляд. Неужели она его видит?
Нет, решил он. Она ушла. Совсем. Седьмаявстреча получилась не такой, о какой он мечтал.
Пошел снег. Частый, густой. Горм вернулся вгалерею. Там почти никого не осталось. Осмотрев еще раз все картины, он решилкупить ту, что изображала женщину, идущую по воде.
— Это из частного собрания, — любезнообъяснила ему иная, к которой он обратился.
— Я знаю. Но не скажете ли вы мне адресвладельца? Или номер телефона. Я бы хотел с ним связаться.
К ним подошел помощник галерейщика, которыйпредставлял Руфь.
— К сожалению, это невозможно. Все переговорыдолжны нестись через нас.
— А вы можете сообщить владельцу картины, чтомне хотелось бы поговорить с ним о ней? — спросил Горм, стараясь сохранятьспокойствие.
Помощник галерейщика поклонился. Горм протянулсвою визитную карточку.
— Я остановился в «Гранде»"[1]. Завтра я ещебуду в городе. Можно оставить мне сообщение, если меня случайно не окажется наместе.
Они одновременно вежливо кивнули друг другу, ислужащая взяла карточку.
* * *
Снегопад усилился. Горм зашел в какое-то кафе— идиотский интерьер, истерическая музыка. Ему подали неаппетитногомаринованного лосося с полусырой тушеной картошкой.
Потом он пошел в гостиницу и сиял промокшиеботинки. Всякий раз, когда у него в голове всплывало слово «телефон», емуказалось, что он слышит звонок. И всякий раз телефон молчал.
Позже, убедившись, что в холодильнике большене осталось пива, Горм понял, что Руфь не позвонит. Не раздеваясь, он лег накровать и долго смотрел на люстру, пока не почувствовал, что у него замерзлиноги. Полежав еще какое-то время, он достал бутылку содовой. Хуже содовой уженичего быть не может, подумал он.
