Руфь стояла в позиции, как балерина, ждущаяпервых звуков оркестра. Рыжие волосы блестели. Горм чувствовал, что ей хочется,чтобы вся эта выставка провалилась к чертовой матери. При этой мысли онулыбнулся.
Тут она повернулась, и ее взгляд упал на него.Словно во время этой напыщенной декламации она только и караулила его улыбку.
Горма охватило чувство, какое бывает учеловека, который долго ехал в темноте и вдруг увидел возникший из ничего свет.Ослепительный сноп огня. Всей кожей лица он ощутил её взгляд. Но видела ли онаего?
Губы её медленно растянулись, они слегкадрожали. Помада лежала не совсем ровно. Она улыбнулась. Кожа у нее быламатовая, словно мел, рассыпанный на полотняной скатерти. Её как будто толькочто вынули из склепа, где она годами не видела солнца.
Когда декламация закончилась и всезааплодировали, Руфь позволила увести себя в другой зал, где Горм за спинамитолпы увидел новые картины. Ему снова захотелось подойти к ней. Что он ейскажет? Но разве он уже давно не решил этого?
Во внутренний зал продолжал течь людскойпоток. Он становился все гуще. А что если ей станет нечем дышать? Если оназадохнется? Конечно, она там задохнется!
Он еще мог растолкать всех и проложить себепуть. Неужели они не понимают? Ведь ей самой не справиться с этой ордой.Похоже, что в этом городе не осталось порядочных людей. Кругом одни подонки.Грязные, липкие охотники до сенсаций.
Ее следовало освободить. Но Горм этого несделал. Вместо этого он двинулся навстречу потоку и вышел на крыльцо. Закурилсигарету и жадно затянулся. Сердцебиение успокоилось.
Синеватая тень ползла между деревьями иразливалась по дощатой обшивке старой виллы. На фоне колеблющегося оранжевогосвета от факелов, стоявших у ворот, изгородь казалась сероватой. Почтеннаяпублика заставила Горма почувствовать себя здесь чужим.
Неужели он пролетел накануне полтора часа насамолете только для того, чтобы присутствовать при том, как меценаты и интересующаясяискусством публика Осло задушат Руфь? И стоит тут дурак дураком со своейсигаретой.
Горм затоптал сигарету на замерзшей брусчаткеи снова вошел внутрь. Работая локтями, он двинулся вдоль стены. Плотная толпаблагоухала потом, духами и туалетной водой.
До его ушей долетел разговор о какой-токартине. Мужчина в сером костюме с галстуком и носовым платком из одной и тойже шелковой ткани — красной в черный горошек — обратился к своему растрепанномусоседу в кожаной куртке и шейном платке.
— Не понимаю, что она хотела этим сказать.
— А может, у нее вообще ничего не было на уме,— предположил его приятель в кожаной куртке.
— Понятно, что она эпатирует публику, но, сточки зрения живописи, это ниже всякой критики. Взять хотя бы глаза: зрачкинаписаны с фотографической точностью, а все лицо смазано. Почему?
Второй пожал плечами. Он держал блокнот,ручку, и на лице у него было написано: мне-то все ясно.
На картине, задевшей господина в костюме, былизображен обнаженный до половины человек. Он стоял, прислонившись к изгороди,или к стене, слегка запрокинув голову. Задумчивый и вместе с темсосредоточенный взгляд был устремлен на что-то, находящееся перед ним. Нахудожника? Человек протягивал вперед руки с раскрытыми ладонями. Как будтомолился или о чем-то просил. Лицо с четкими чертами было лишено растительности.Картина кончалась сразу под пупком. Вид человека без нижней части туловищаговорил о силе и требовал внимания.
Но, судя по всему, внимание публикисосредоточилось не на этой, а на соседней картине. Может быть, то была нижняячасть туловища того же человека. Обнаженная нижняя часть торса была словнораспята на букве «А», приколоченная к ней большими гвоздями. Отверстие наголовке фаллоса являло собой темный внимательный глаз. Горму стало неприятно, онотвернулся. И тут же увидел присланные им орхидеи. Но так и не понял, из его либукета Руфь вынула тот цветок.
Над букетом висели две картины, включенные вкаталог. На одной был изображен человек, цепляющийся за веревку колокола. Онбыл в чем-то ослепительно красном. Колокольня на заднем плане была зеленая.
На другой картине была изображена женщина,идущая по воде. Одна ее нога уже погрузилась в воду. Здесь контраст цвета тожеподчеркивал опасность ситуации. Еще мгновение, и женщина погрузится в воду с головой,утонет.
Горм протолкался в зал, где была Руфь. Ееатаковал телевизионщик с камерой на плече и интервьюер. Третьего человеканемного оттеснили назад.
Вид у неё был совершенно измученный, но онапокорно позировала рядом с картиной, изображавшей женскую голову на блюде. Ранабыла передана с поразительным реализмом Голова лежала так, что, кроме одногоглаза, лица почти не было видно. Это был автопортрет.
Несколько любопытных, будто случайно,придвинулись поближе, но разговоры оборвались, как только телевизионщик включилкамеру.
— Руфь Нессет, что вы ощущаете? Наконец вывернулись на родину со своими картинами... — начал он с двусмысленной улыбкой.
— Не знаю, картины только что развесили.
— Но о многих из них критика уже писала, в томчисле и в норвежских газетах?
— Да, наверное.
Наступила пауза. Интервьюер ждал, не скажет лиРуфь что-нибудь еще. Она не сказала.
— Ваши картины вызвали много кривотолков,особенно когда вы хотели выставить «Алтарный образ» в одной из церквей Берлина,где была открыта выставка икон.
Бледное лицо Руфи было серьезно.
— «Алтарный образ» — моя самая религиознаякартина. Женщина осуждена рожать, потому что человечеству нужно кого-тораспинать.
— Но церковь не захотела выставить этукартину? Разве вы не понимаете, что ее считают святотатством?
— Я слышала такое суждение, но я с ним несогласна.
— Эти картины — итог трехлетней работы?
— Нет, это только часть того, что я написалаза три года.
— Вы пишете быстро?
— Нет, но беспрерывно.
— Хорошо ли работать в Берлине?
— Не знаю, я ведь не выходила из мастерской. —Она коротко улыбнулась.
— Но все-таки вы видели город, что-то васвдохновляло, вы общались с людьми, которые имеют вес в искусстве?
— Случалось, но тогда я не писала.
Интервьюер отчаянно искал лазейку.
— Вы пишете что-нибудь новое?
— Нет, я пишу только старые мотивы.
— А какие у вас планы на будущее?
— Об этом я не говорю.
— Вы часто посещаете Северную Норвегию впоисках вдохновения?
— Нет.
