Женька крутилась перед зеркалом – ну не видно ничего! Зато ее практически плоская грудь внезапно налилась и припухла.
– Ого! – восхищался Петька. – Вот это премиальные к лучшей новости в городе! Маме сказала уже?
– Еще нет. Хочу, чтобы сама заметила.
– Ну ты кремень! А ты как себя чувствуешь? Я знаю, что там недомогания всякие дамские… Тошноты…
– Какие тошноты? Ты явно у своей мамы клиенток наслушался, – Женька победоносно улыбалась. – Я только жрать хочу, как биндюжник. Мяса хочу… Хотя, может, я у тебя просто обжора? Может, это еще показалось…
– Что-то тебе второй месяц кажется. Ты посмотри, какая ты красивая. Там точно пацан! Мяса просит!
Петька нежно поцеловал Женькин плоский живот.
– Эй, гражданин! Вам курочку или вырезку? Кстати, может, к маме моей сходишь? Она же лучшая по родам. Вон тебя у Ирины Ивановны принимала…
– Смерти моей хочешь? Ты забыл, что она даже на свадьбу не пришла? Я сдохну, а к ней не пойду!
Гром не грянул
Гедаля сидел посреди двора, вытянув свои длиннющие ноги. Между ног стоял табурет, на нем – бутылка водки и полный стакан. Гедаля задумчиво смотрел, как греется на солнце водка.
– Гедаля, ты что, тренируешь силу воли? – выплыла из двери мадам Полонская. – Давай я буду принимать ставки: через сколько минут ты не выдержишь?
– Они… они закрыли синагогу, – выдохнул Гедаля. – Они ее отдали еврейскому рабочему клубу…
– Ой, можно подумать, – махнула рукой мадам Полонская, – иначе называется! Главное – есть повод и место, где собраться.
– Ты не понимаешь, – чуть не со слезами продолжал он, – не понимаешь! Теперь Бродская синагога – это клуб Розы Люксембург по просьбе молодых еврейских безбожников! И в этом клубе мой Макс! Мой старший!
– Гедаля, – мадам Полонская оперлась на его плечо, – ну что ты сокрушаешься? Можно подумать, ты был сильно набожным или сильно чтил субботу! Или ходил в Бродскую синагогу! Ну что помимо мезузы на двери и мацы на Песах у тебя было?
– Они все забрали! Они забирают веру, они забирают детей… – рыдал Гедаля.
– Если это твои дети, так они вернутся. Пей уже, хватит греть, – вздохнула мадам Полонская.
Здание Бродской синагоги после торжественной передачи еврейской молодежи на основании постановления Всеукраинского Центрального исполнительного комитета УССР и Одесского губисполкома, а также решений общих собраний рабочих и служащих предприятий Одессы, собрались лишить последних религиозных признаков. На входе стояли белоснежные мраморные скрижали с золотыми буквами заповедей. Но даже нанятые русские рабочие не осмеливались осквернить святыню, опасаясь кары Божьей.
Но пришла на помощь отважная безбожница из Евсекции – Еврейской коммунистической секции, созданной при компартии. В задачи этой организации входило подавление проявлений религиозности и «буржуазного национализма» в еврейской среде.
Пролетарская культура и диктатура пролетариата вместо еврейской местечковости. Евсекция была создана еще 1918 году, но в Одессе популярность набирала относительно медленно. Тем не менее, ярая сторонница прогресса выхватила молот и сделала первый удар. По скрижали с грохотом пробежала огромная трещина.
– Вот видите‚ ничего не случилось! Гром не грянул! Можете продолжать! – улыбнулась революционерка.
Гедаля допил, аккуратно поставил стакан и посмотрел на Софу Полонскую:
– Вы же будете следующие. Ваши храмы тоже закроют.
Мама приедет
– Анна Ивановна, феникс вы мой сизокрылый, – похлопал Аньку по гипсу завотделением хирургии и травматологии. – Танцуйте! К вам гости!
Анька повернула голову – на пороге стояла мама, Ирина Ивановна Беззуб, и внезапно вытянувшийся еще больше, худой и нескладный Котька.
– Доченька… Доченька моя, – прошептала Фира, делая шаг к кровати.
Анька стиснула зубы и отвернулась.
– Анечка, ты можешь говорить?
– Владимир Львович, можно, я посплю? Что-то я устала.
– Ничего, еще отоспишься, давай, не смущайся. А вы чего оробели – обнимайте! Только на гипс не садитесь.
Фира дрожащей рукой погладила Анину щеку, потом загипсованную ногу на вытяжке и улыбнулась:
– Ты ж моя несгибаемая…
– Скорее ненужная.
– Анечка, ты что? Я приехала, как только узнала.
– Через два месяца? Вы пешком из Одессы шли?
Анька зажмурилась, чтобы скрыть слезы, и отвернула голову:
– Не хочу вас видеть! И разговаривать не хочу!
Фира присела на край кровати и погладила ее по коротко остриженной светлой голове.
– Ну и не говори. А я рядом посижу. И вообще, придется тебе, девочка, мучиться моим обществом, пока гипс не снимут. Так что давай, выздоравливай.
Аня отвернулась. Фира просидела минут пять молча, поглаживая одеялко, а потом слизала проступившую кровь с прокушенной губы и поднялась.
– Пойду пищеблок ваш проверю, а то как ты тут выжила без нормального бульона, даже не представляю.
Котька плюхнулся рядом с Аней и потрогал ее за плечо:
– Ань, Анечка, ну открой глаза, ну поговори со мной… А? Ну я все понимаю, ну нельзя так, ты ж не знаешь, что дома случилось. Ну не могли мы раньше…
Аня повернула голову к Коте и прошипела:
– А что такое могло случиться, чтобы к родной дочери, которая при смерти, вся переломанная, приехать два месяца нельзя было? Вам что, не сообщили?! Не верю! Забыл, кем я работаю?!
– Анька, ты не понимаешь…
– Да все я понимаю! Задолбались вы меня спасать, видимо…
– Дура ты! – вспыхнул Костик. – Дура! Папа умер!
Анька остекленела: – Как? Когда?!
– 11 июня. Сердце. Сначала в аэроплане удар случился.