История в главных своих чертах может быть рассматриваема как простое изложение результатов, произведенных психологическим складом рас. Она проистекает из этого склада, как дыхательные органы рыб из жизни их в воде.
Раса (буквально «род, порождение») – один из ключевых терминов нашего философа, означающий этнос или группу этносов: людей, объединенных общим происхождением, единством территории и обычаев. Слово раса в его употреблении не имеет дискриминационного смысла, хотя Лебон различает психологию рас наравне с психологией индивидов. Мы обычно называем эту психологию «национальным характером», когда говорим, скажем, о скандинавской мрачности, итальянской веселости или французском остроумии, хотя, разумеется, те методы, которыми исследуется этот тип коллективной психологии, со времен Лебона получили огромное развитие. Современный социолог не будет говорить о характере рас, но будет рассуждать о «привычках», «социальных практиках», «рамках поведения», «социальной адаптации», «структуре социальных взаимодействий» и т. д., и в этих мыслях найдется место и изучению эмоций или типичных реакций.
Без предварительного знания душевного склада народа история его кажется каким-то хаосом событий, управляемых одной случайностью. Напротив, когда душа народа нам известна, то жизнь его представляется правильным и фатальным следствием из его психологических черт. Во всех проявлениях жизни нации мы всегда находим, что неизменная душа расы сама ткет свою собственную судьбу.
Душа народа – восходящее к романтизму понятие об особом умонастроении, выражающемся в языке и обычаях каждого народа. В современной науке скорее будет говориться о «локальных структурах», «образцах поведения» или «системе социальных ритуалов и взаимодействий».
В особенности в политических учреждениях наиболее очевидно проявляется верховная власть расовой души. Нам легко будет доказать это несколькими примерами.
Возьмем сперва Францию, т. е. одну из мировых стран, испытавших наиболее глубокие перевороты, где в несколько лет учреждения изменялись по виду самым коренным образом, где партии кажутся не только различными, но как будто даже несовместимыми между собой. Но если мы посмотрим с психологической точки зрения на эти по-видимому столь несходные, на эти вечно борющиеся партии, то нам придется констатировать, что они в действительности обладают совершенно одинаковым общим фондом, точно представляющим идеал их расы. Непримиримые, радикалы, монархисты, социалисты, одним словом все защитники самых различных доктрин преследуют под разными ярлыками совершенно одинаковую цель: поглощение личности государством. То, чего они одинаково горячо все желают, – это старый централистский и цезаристский режим, государство, всем управляющее, все регулирующее, все поглощающее, регламентирующее малейшие мелочи в жизни граждан и увольняющее их таким образом от необходимости проявлять хоть малейшие проблески размышления и инициативы. Пусть власть, поставленная во главе государства, называется королем, императором, президентом, коммуной, рабочим синдикатом и т. д., все равно эта власть, какова бы она ни была, обязательно будет иметь один и тот же идеал, и этот идеал есть выражение чувств расовой души. Она другого не допустит.
Лебон верно отмечает, что во французской истории всегда доминировало стремление к централизации и контролю государственного аппарата (королевского двора или, позднее, бюрократии) над различными сферами жизни, в том числе путем разработки общего литературного языка и общей системы образования.
Цезаристский – сосредоточивающий всю полноту власти в руках монарха и централизующий управление страной.
«Таков, – пишет очень глубокий наблюдатель Дюпон-Уайт, – особенный гений Франции: она не в состоянии успевать в некоторых существенных и желательных вещах, имеющих отношение к украшению или даже к сущности цивилизации, если не поддерживается и не поощряется своим правительством».
Шарль Брук Дюпон-Уайт (1807–1878) – французский экономист и политический деятель, участник революций 1830 и 1848 годов, сторонник активного вмешательства государства в экономику. Один из авторов идеи прогрессивного налогообложения. Его программу часто называют первой программой «государственного социализма».
Итак, если наша крайняя нервозность, наша большая склонность к недовольству существующим, та идея, что новое правительство сделает нашу участь более счастливой, приводят нас к тому, что мы беспрерывно меняем свои учреждения, то руководящий нами великий голос вымерших предков осуждает нас на то, что мы меняем только слова и внешность. Бессознательная власть души нашей расы такова, что мы даже не замечаем иллюзии, жертвами которой являемся.
Бессознательное – термин, который ввел немецкий философ-романтик и педагог Иоганн Фридрих Гербарт (1776–1841). Он исходил из того, что если сознание быстрее схватывает собственные явления, чем их причины, оно может не осознавать целого ряда причин и проходить «порог» бессознательного. Бессознательное – способность воспринимать какие-то явления внутренней жизни, какие-то эмоции, не понимая, истинны они или нет.
Если обращать внимание только на внешность, то трудно, конечно, представить себе другой режим, который бы сильнее отличался от старого, чем созданный нашей великой революцией. В действительности, однако, и в этом нельзя сомневаться, она только продолжала королевскую традицию, заканчивая дело централизации, начатой монархией несколько веков перед тем. Если бы Людовик XIII и Людовик XIV вышли из своих гробов, чтобы судить дело революции, то им, несомненно, пришлось бы осудить некоторые из насилий, сопровождавших его осуществление, но они рассматривали бы его как строго согласное с их традициями и с их программой и признали бы, что если бы какому-нибудь министру было ими поручено привести в исполнение эту программу, то он не выполнил бы ее лучше.
По сути, Лебон говорит о бюрократии, которая возникла исторически во Франции как развитие придворной службы: так как одни высокопоставленные аристократы не могли обеспечить всю работу сложнейшего государственного механизма, нужно было привлекать и менее родовитых, но более усердных дворян. Так возникла бюрократия (буквально «власть письменного стола»), которая сохранялась как прослойка и как способ управления во всех революционных потрясениях, – более того, даже если новая власть отстраняла всех старых бюрократов, то на освободившиеся места она ставила собственную бюрократию. Мы можем вспомнить русскую революцию 1917 года, отменившую все правила и обычаи царской России, но при этом быстро создавшую собственную бюрократию, из революционных деятелей и представителей старого государственного аппарата, которая смогла запустить вновь все механизмы жизни страны. Ниже Лебон употребляет слово «бюрократия» в более узком и исторически более оправданном смысле – чиновники, не имеющие родовых привилегий и потому выступающие как безличная власть. Парадокс, – с него начинается следующий абзац, – о том, что революционное правительство наименее революционно, тоже может напомнить русскому читателю о советской власти. Последнняя сразу после победы стала выстраивать жесткую систему управления и отчетности, учета и контроля, обычно создаваемую реакционными режимами, а революционные решения, такие как «военный коммунизм», допускались только как временные.
