– Помочь тебе?
– Со мной все о'кей, – мягко ответила она. –Хочешь пообедать, папа?
– Вряд ли я смог бы еще что-нибудь съесть. Слушай, забудьоб этом, а? У тебя был тяжелый день. Почему бы тебе просто не отдохнуть, нерасслабиться?
Она кивнула, однако не прекратила заниматься посудой. Тогдаон ушел в спальню, а Грейс закончила все дела лишь через час. Остатки еды былиубраны, кухня выглядела безукоризненно. Тарелки были в посудомоечной машине, вгостиной было прибрано. Но Грейс продолжала бродить по дому, поправляя картинына стенах, расставляя стулья. Так проще было отвлечься от мыслей о случившемся.
Идя к себе, Грейс машинально отметила, что дверь в спальнюотца закрыта. Ей показалось, что она слышит, как он разговаривает по телефону.Она подумала, уж не собирается ли он уходить, закрыла свою дверь и легла напостель, не раздеваясь. Черное платье она заляпала, сидя за столом, но уже застиралаэто место водой с мылом. Волосы на ощупь напоминали проволоку, губырастрескались, голова казалась свинцовой… Она закрыла глаза, и из-под тяжелыхвек побежали два ручейка, стекая к ушам.
– Почему, мама? Почему… почему ты меня оставила?
Это было последним предательством. Последним. Ее покинули.Что она теперь будет делать? Кто ей поможет? Одно лишь хорошо – теперь онаможет уехать и начать в сентябре учебу. Может быть. Если ее примут… И еслипозволит отец. Но ведь ей незачем теперь тут оставаться. Напротив, теперь естьпрямой смысл уехать, а ведь только этого она и хочет.
Она услышала, как отцовская дверь открылась. Он вышел вхолл. Позвал ее по имени, но она не ответила. Она слишком устала, чтобыразговаривать с кем-либо – даже с ним. Она просто лежала на постели, оплакиваямать. Потом дверь в его спальню вновь закрылась.
Спустя долгое время она поднялась и пошла в ванную.Собственная ванна, единственная роскошь в ее жизни… Мать позволила ей выкраситьстены в розовый цвет.
…Их домик с тремя спальнями, которым так гордилась мать.Третья спальня предназначалась для сына, которого родители очень хотели. Но онтак и не родился, и мать использовала спальню в качестве комнаты для шитья – стех пор, как Грейс себя помнила.
Она наполнила ванну горячей водой почти до краев и заперладверь в свою спальню. Потом стащила через голову черное поношенное платье,оставив его прямо на полу, у ног. Потом скинула материнские туфли.
Она медленно опустилась в ванну и закрыла глаза. Грейс ипредставления не имела о собственной красоте – о том, как длинны и стройны ееноги, как грациозны бедра, как хороши полные груди… Она ничего этого просто невидела – да ей до всего этого и дела не было. Она просто лежала в воде сзакрытыми глазами и ни о чем не думала. Ей казалось, что в голове у нее с тихимшуршанием пересыпается песок. Никаких образов, никаких лиц… она ничего нехотела делать… ничем не хотела быть. Хотелось просто парить в невесомости и нио чем не думать.
Она осознала, сколько времени провела так, только когдаостыла вода. И услышала, что отец стучится в дверь ее спальни.
– Что ты делаешь там, Грейси? Ты в порядке?
– Все прекрасно, – крикнула она из ванной,невольно пробуждаясь от транса. Уже темнело, а она так и не включила свет.
– Выходи. Тебе же будет одиноко.
– Мне хорошо. – Голос ее звучал безжизненно, глазабыли пусты, она никого не пускала в мир, где жила. Никому не дозволено былопроникнуть в глубину ее души, куда она скрывалась, словно моллюск враковину, – только там никто не мог ни настичь, ни ранить ее.
Она слышала, как он зовет ее снаружи, и продолжала говоритьс ним, обещая, что через несколько минут выйдет. Потом вытерлась, надела джинсыи майку. А поверх всего этого натянула один из своих просторных свитеров –невзирая на жару. И лишь когда была совсем одета, она открыла дверь инаправилась на кухню, чтобы достать из машины вымытую посуду. Отец стоял накухне, любуясь розарием матери. Он обернулся к Грейс и улыбнулся ей:
– Хочешь, пойдем во двор и немного посидим там? Чудныйвечер. Посуда может подождать.
– Ничего. Можно и сейчас все сделать.
Он пожал плечами и налил себе пива, а потом вышел и уселсяна ступеньки, любуясь игрой светлячков в полутьме. Грейс знала, что сейчас водворе очень красиво, но не хотела смотреть – она не желала помнить этот вечер.Ничего, ни единой детали – подобно тому, как не хотела помнить день смертиматери и то, как жалобно просила та Грейс быть доброй к отцу… Вот о чем всевремя думала больная… о нем… для нее ничего не имело значения, кроме егосчастья.
Убрав посуду в шкаф, Грейс вернулась к себе и снова легла,не выключая света. Она все еще не могла привыкнуть к тишине. Все ждала, чтовот-вот раздастся голос матери – ведь последние два дня она только его ислышала: больная часто просыпалась от боли. Но Эллен Адамс больше не чувствуетболи – ей никогда, никогда больше не будет больно. Она успокоилась. Тишина –вот все, что от нее осталось.
В десять часов Грейс надела ночную сорочку, оставив джинсы,маечку и свитер прямо на полу у постели. Потом заперла двери и легла на кровать.Больше нечего было, делать. Она не хотела ни читать, ни смотреть телевизор… Всяработа по дому была переделана. И ухаживать больше было не за кем. Ей хотелосьпросто заснуть и позабыть все, что случилось… похороны… соболезнования друзей…аромат прощальных цветов… речь священника на кладбище. Ведь на самом деле никтоне знал мать, не знал никого из них – и саму Грейс тоже… Да им, в сущности, ине было до них никакого дела. Все, что они знали и хотели знать, было ихсобственными иллюзиями…
– Грейси… – Она услышала, как отец тихонько стучится вдвери ее спальни. – Грейси… дорогая… ты не спишь?
Она слышала голос отца, но не отвечала. А о чем им былоговорить? О том, как скучают они по матери? Как дорога она им была? А зачем?Это не вернет ее. Ничто ее не вернет. Грейс просто молча лежала на постели всвоей старенькой розовой сорочке из нейлона.
Даже услышав, как отец тихонько поворачивает дверную ручку,Грейс не шевельнулась. Она ведь заперла двери. Она делала так всегда. В школедевчонки даже дразнили ее за такую стыдливость. Она запирала за собой дверивезде и всегда. Лишь так могла она быть уверена, что ее никто не потревожит.
– Грейси…
Он все еще стоял у ее двери, преисполненный решимости непозволить ей в одиночестве предаваться горю, голос его звучал нежно и тепло. Ноона лишь молча уставилась на дверь, ни слова не говоря.
– Ну-ну, детка… впусти меня, и мы поговорим… нам обоимтяжело сейчас… ну-ну, дорогая… я хочу помочь тебе.
Она и пальцем не шевельнула. На этот раз он дернул за ручкупосильнее.
– Дорогая, не заставляй меня ломать дверь – ты знаешь,я это сумею… А теперь будь паинькой и впусти меня.
