надо было всю его оставшуюся пока на воле компанию лишить соблазна сопротивляться. Без всякого боя были арестованы в тот же день Кобулов, Деканозов, Гоглидзе, Мешик, Влодзимирский, огромная толпа генералов — вся его боевая разбойная братия…
АУДИ. ВИДЕ. СИЛЕ.
В советских календарях, наполненных всякого рода чепуховыми датами, придуманными юбилеями несущественных событий, конечно, не отмечен этот день. Что лишний раз свидетельствует о людской глупости и темноте.
Была бы у них хоть крупица разума, они должны были бы раскрасить эту дату и мерить время свое не по юлианскому и не по грегорианскому календарям и не по астрологическим «звериным» или «небесным» годам, а считать летосчисление себя от этого дня.
Ибо семнадцатого июня 1953 года закончилась эпоха. Эпоха Большого Террора. Бывшего. Длящегося. И того, что предстоял.
Но новый великий вождь не состоялся. И начиналась эпоха малого террора, выборного. Потом эпоха реабилитанса. Потом стагнации. Потом…
А что, кстати говоря, потом?..
…Через неделю меня вызвал Крутованов и торжественно сообщил, что за вклад в дело ликвидации врага народа Берии принято решение о моей высокой награде… партия и правительство приносят мне свою благодарность… Георгий Максимилианович и Никита Сергеевич чрезвычайно высоко оценили мои заслуги…
Крутованов подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал:
— А я выхлопотал для вас самое большое поощрение в системе нашего министерства.
Я настороженно-выжидательно молчал. Крутованов усмехнулся и сообщил:
— Вы увольняетесь из органов в действующий резерв… Мне твердо обещана для вас полная пенсия, и впредь никаких вопросов ни о чем вам задавать, надеюсь, не будут… Думаю, что вы способны оценить масштаб награды…
Вот моя исповедь, дорогой зятек, Мангуст Теодорович. Ты это хотел от меня узнать? Или еще чего-нибудь? Спрашивай! Я тебе расскажу. Или напишу. Получишь ты свой аффидевит. И распишусь: «Ваш покойный слуга, Павел Хваткин».
И будем мы как небывшие.
Нет у нас с тобой больше игры. Давай сомкнем объятия и закружимся в медленном танце под упоительную музыку сонаты Шопена си-бемоль минор, именуемой в просторечье — похоронный марш. Это для нас лучший шлягер.
Я теперь уяснил свой образ действий, мне теперь понятен мой маневр.
Ситуация довольно простая. С родной земли, из родимого гнезда ты — подлюка иудейская — меня выкурил. Здесь ты меня твердо и быстро ведешь к погибели.
Ехать с тобой за кордон каяться в прегрешениях своих, быть уроком и научением другим — не готов пока.
А если нам совершить миленькую шахматную шутку под названием «рокировка». Ты — сюда, в мою любимую многострадальную Отчизну. А я — туда, в твои противные буржуазные пределы. Но — обмен навсегда! Нам с тобой вместе, что тут, что там, тесновато дышать, неловко двигаться.
Давай попробуем. Ты — сюда. А я — туда…
Это ведь все несложно. Последний пролет вниз на лифте. Улица — нескончаемый мрак и мерзость заснеженной холодной весны. Сяду в свой голубой «мерседес», ткну в замок ключ зажигания, заурчит мотор, заревет утробно, голодно, задвигаются щетки, сметая капли и снежинки со стекла, включу негромко музыку и откинусь назад, засуну руку в карман чехла за передним пассажирским сиденьем, там лежит холодная стальная машинка, гладкая, маленькая, тяжеленькая — браунинг, пистолет Сапеги, подарок незабвенного Виктора Семеныча: «Носи его теперь всегда…»
Сработай, пожалуйста, в последний раз, наследство глупого похотливого Сапеги!
Долго бежало время, бесприметное и серое, как это тусклое небо, грязный неуместный снегопад, как наша неустроенная, необихоженная жизнь. Потом появился Мангуст, он шел мне навстречу, и я, глядя на его плывущий шаг мускулистого хищника, думал о том, что скоро должен закончиться весь этот затянувшийся нелепый балаган. Он отворил дверцу, сел рядом со мной и сказал:
— Поехали.
— Маршрут? — спросил я.
— Аэропорт Шереметьево.
— А билеты есть?
Мангуст кивнул, похлопал себя по карману.
— А где Майка? — вспомнил я.
— Она нас разыщет, — успокоил он. — Нас разыщут все, кто прошел через вашу жизнь… Их список огромен… Они похожи на похоронный кортеж… Они все дожидаются нас…
Мчимся по шоссе через слякоть, дождь, брызги глины. Мне все равно. Столько раз я уже переступал этот удивительный порог лишения другого живого существа жизни, что это таинство перехода из нашей короткой теплой житухи в холодную и неприятную вечность утратило для меня всякую остроту и неповторимость. Да ерунда! Нужны удача, профессия и опыт.
Когда будем подъезжать к мосту через Москву-реку, станет уже темно.
…Я плавно притормозил машину, встал у бортика.
— Надо протереть стекло, из-за грязи ничего не видно. Еще убьемся на пути к свободе… Наклонись маленько вперед…
Мангуст смотрел на меня подозрительно и почему-то неприязненно. А я засунул руку за спинку его сиденья в карман чехла, нащупал пистолет Сапеги, уже снятый с предохранителя.
— Чего вы там ищете? — спросил настороженно Мангуст.
— Тряпку…
Он хотел извернуться боком. Но я, не вынимая руки из кармана чехла, уже повернул ствол вперед и нажал курок…
Выстрел был почти неслышен, с этим тихим ватным хлопком слился следующий, следующий, пока не расстрелял всю обойму.
Мангуст смотрел, не отрываясь, мне в лицо и только с каждым выстрелом дергался, будто пугался этого звука. Рванулся последний раз и медленно осел, съехал с сиденья вниз.
Я вынул руку из кармана пять раз простреленного сиденья, положил пистолет на щиток перед собой — спасибо вам, Виктор Семеныч, светлая вам память, дорогой товарищ Абакумов.
Потом достал из внутреннего кармана Мангуста толстый портмоне. В кожаных створках лежало два синих конверта «Эр Франс». Я открыл один: билет первого класса — «мсье Павел Хваткин». Вложил его в свой паспорт, вытряс валюту, распихал по карманам. Вылез из машины, отпер пассажирскую дверцу, выволок Мангуста из кабины, подтащил к барьеру и перекинул его через перила…
Он летел до коричнево-серой воды бесконечно долго…
Потом неслышный всплеск, потом туда же бросил пистолет Сапеги и ненужный мне бумажник. Сел за руль и помчался по плохо освещенной дороге в сторону Шереметьева…
Пойду на прорыв! У меня паспорт с многоразовой визой, у меня билет до Парижа и какие-то мелкие деньжата. Пройду контроль и улечу. Так когда-то прорвался старый резидент Финн… А в Париже — сдамся. Мангуст, дурашка, ты меня с самого начала победить не мог. Еще колоду не сдавали, а у меня уже все карты на руках — козырные. Я везде буду нужен. И всегда. Всем — коммунистам, империалистам, антисемитам и сионистам, КГБ и ЦРУ, в СССР и в США, вчера и завтра.
Явлюсь завтра к врагам своим вчерашним и объясню, что по идейным соображениям перебежал сегодня к
