прочтений – тексты о литературе прочтет от силы тысяча, две. Это – арифметика. Цифра победила букву. Не стой с высокими чувствами к книге перед бульдозером истории марки «Прогресс». Динозавры погибли от кометы или потопа, а мы, мне уже давно кажется, от благополучия серого, среднего такого конвенционального цвета звезды Медиократии.
И критик продолжает вымирать. Несколько самозабвенных одиночек несут порванное знамя, как Дон Кихот увядший букет несуществующей Дульсинее. Поражение прекрасно, придает благородные ностальгические нотки. Когда-нибудь загонят как винтаж.
Спасения нет, но, возможно, о нем знал тот же Беньямин. И алхимически смешивал жанры. Писал критику кино, игрушек, радио, порно. Эссе-философию, эссе-книгу, эссе новых жанров. Прозу, про которую он(а) не понимали, фикш это или нон-фикшн. Как и Шкловский у нас, кстати, в ту эпоху, когда тоже было не до лит-критики, хоть и по другим причинам. Ничего не изменилось? Ситуация критическая. Но и критика, играя ва-банк, может поменяться вся и даже поменять многое. Как тот же нон-фикш сбросил колониальное рабство традиционного фикшна, отменил границы, смешал языки, демисезонно расцветает новыми, по(за)граничными жанрами буквально сейчас, синкопа с притопом, bitches brew с космополитическим дымком в melting pot реторте. «Зелье, прей! Котел, урчи!», как говорится.
О непереводимости
Доклад по теме конференции Международных встреч переводчиков в Белграде(BEPS-43, октябрь, 2017)
Непереводимости, пожалуй, больше, чем переводимости. Удачные переводы – редкость. Удачные переводы и прочтения – еще большая редкость. Непереводимость, увы, закономерность.
Ведь и при наличии одного или нескольких пристойных и даже удачных переводов никто не застрахован от того, что книгу не только прочтут, но и вчитают в нее другие смыслы. Рекрутируют, например, философско-религиозный трактат «Так говорил Заратустра» в агитку для человекоубийственной государственной машины.
Переводы вообще не в чести в наши дни. Да, глобализированный мир стал гораздо легче, когда почти в любом уголке планеты можно объясниться на примитивном английском. Но не стали ли за счет английского учить меньше языки тех стран, чья культура отнюдь не менее самобытна и отнюдь не столь известна? Есть и противоположный аспект. Во Франции, как известно, начали бороться с тотальным преобладанием английского языка, отстаивать свой родной язык, противиться заимствованной лексике, отвечать тебе по-французски на заданный по-английски вопрос. Однозначно хорошо ли это?
Даже в школе, еще почти ребенком и вряд ли взрослым, я думал об этом. У меня была своя личная теория относительности. Все действительно относительно (сейчас бы я сказал что-то в терминах означающего и означаемого, рецепции, Другого, но тогда я таких слов не знал, может, и к лучшему). Обыденная смерть простого человека никому неизвестна, а происшествие со сбитым в центре города пешеходом обсуждается всеми – но обе эти смерти одинаково трагичны для умершего и его родственников. Застреленный при покушении и умерший от старости – да, понятна разница в сроках и промыслах судьбы, но разный вес ли у этих трагедий? Благородными считаются те семьи, которые могут перечислить своих предков на протяжении хотя бы нескольких веков – но предки в веках есть совершенно у всех, мы равны (про то, что предки росли и воспитывались в разных условиях возразить можно, но точно ли это делает кровь голубой?).
Так же невозможно что-либо сохранить в литературе – споры этого века утратят актуальность через век, еще через век устареет лексика, умрут даже потомки помнивших эти реалии. И подавно нельзя передать ничего даже через забор границы. Как, например, рассказать о советском детстве, радиоле, «Запорожце», велюре портных и запахе дефицитных пирожных к повседневной гречке тем, кто вырос в африканской саванне или на берегу тайской реки (и гречку в пищу не употребляет, а за словом «дефицит» обратиться к переводчику, словарю и воображению)? Другие слова, другие реалии, другое – все. И так же невозможно ничего сохранить – в пределе тут единственное возможное решение, и оно было предложено Николаем Федоровым, призывавшим воскресить мертвых. (Так и некоторые до сих пор верят, что Слово способно давать и сохранять жизнь.)
Выход, решение же в том, что касается литературы, это книги наиболее абстрактные, апеллирующие к общемировым, универсальным, релевантным буквально для всех ценностям. Книги о добре и зле, Боге, жизни и смерти.
Но и здесь два неизменных «но». Во-первых, о том, какую песню-сказку напевала бабушка героя в стране Х, читать, видимо, гораздо интереснее и просто познавательнее, чем о трансцендентном Боге. Во-вторых, такая общечеловеческая литература есть. Есть, к примеру, Дао Дэ Дзин и Монтень, а из, скажем, общеевропейских нового времени – Кундера, Манн, Гессе, Дюрренматт.
Но и здесь палка о двух, если не больше, концах. И переводить будут скорее тех, кто понятен – только при переводе рассказывающего языка, но не описываемых реалий. Так, боюсь, большинство русских читателей скажут, что знают из современной сербской литературы лишь Павича, и этим ограничатся.
И, как бы отвечая на такой запрос в общепонимаемой, легко и ненавязчиво воспринимаемой литературе, рождается литература нового типа. Глобализированного. Литература аэропортов и duty free. Куда бы ты не полетел, среди магнитиков найдешь биографию Стива Джобса и нового Мураками, «Ешь, молись, люби» и Зюскинда.
Скорее, виновата не сама литература и авторы, а – общий запрос. Законы supply and demand. Такие книги проще переводить и – проще читать.
Уже понятно, кажется, что непереводимость – это довольно чревато.
Непереводимость вообще – одна из ключевых и самых трагических проблем современности далеко не только в литературе. Смыслополагание одной культуры «не переводится» на язык другой. Так Запад не понимает Восток, Север – Юг, католики вряд ли долго усидят за общим меню с мусульманами. Как востоковеду мне приходится сталкиваться с этим довольно часто даже в повседневной работе. Конечно, ради большой и быстрой финансовой выгоды бизнесмены готовы будут забыть о межкультурных трениях, воспринять усредненную западную, американскую модель ведения дел. Но есть и моменты, когда misunderstanding чреват проблемами. Даже в простом этикете, представлениях о вежливости те же, например, японцы, с которыми я работаю, не только не понимают, но и не хотят понимать, не готовы переходить на манеру ведения бизнеса русскими. У нас в России, увы, до сих пор иногда опоздания, нечеткость, ошибки, универсальная мантра «авось», отклонения от жестко определенного timeline – обычное дело. Для японцев это – не смертельно, конечно, но является почти отклонением от Дао, шоком.
Это банальный и мелкий, возможно, пример. Но не будет большой ошибкой утверждать, что из-за непереводимости культур сейчас в мире происходят теракты. Почти началась новая холодная война России и Запада. Так, не вдаваясь в политику и обсуждения: большинство в России считает случившееся с Крымом – добровольным и радостным возвращением отошедших по недоразумению к другой стране исконных территорий, населенных преимущественно
