От 2 мая ксёндз Шамота писал с негодованием, что Марина была весьма торжественно встречена, но привезена прямо в Кремль, в русский Вознесенский монастырь, где жила мать Димитрия, будущая свекровь её.
«Много настойчивого, непрерывного, упорного и продолжительного труда придётся нам положить, чтобы переделать это. Но покамест пришлось согласиться и видеть, хотя и с сокрушением сердечным, католическую девицу в православном монастыре».
Старый маршалок снисходительно улыбался на всё это и говорил:
— Ничего! Это так надо. Мой Ян знает, как надо устроить...
Через неделю после того прискакал в Самбор особый гонец Пшепендовский. Вручил по письму пани Мнишек, старому маршалку и ксёндзу Помаскому, перекусил, выпил и, переменив лошадей, поскакал дальше в Краков — с депешей королю. Письма были от 9 мая. Уведомляли, что накануне, восьмого числа, Марина была коронована. Патриарх возложил на неё с обычными церемониями корону и цепь Мономаха. После этого все, находившиеся в храме, поздравляли царицу. Затем отслужена была обедня, царь и царица приобщились Святых Тайн, и тотчас по окончании обедни совершилось брачное венчание. Узнав все подробности торжеств, пан Бучинский нашёл, что Ян распорядился хорошо, как всегда. Когда ксёндз Помаский сетовал, что царицу попы заставили приобщиться Святых Тайн по русскому обряду, прикладываться к образам, старый маршалок, снисходительно улыбаясь, говорил:
— Будьте спокойны! Значит, так и надо, если Ян так устроил.
Прошла ещё одна неделя. Откуда-то взялся слух, что в Москве неладно. Ксёндз Помаский услышал об этом от жидовки, торговавшей рыбой. Жидовка рассказывала, что на девятый день после свадьбы царя Димитрия убили, а поляков всех перерезали. Ксёндз по опыту знал, что подобные слухи, взявшиеся неизвестно откуда, опережающие самых быстрых гонцов, подтверждаются иногда в величайшей точности. Озабоченный и напуганный, ксёндз пошёл к маршалку и рассказал ему, что слышал.
Пан Бучинский, выслушав новое известие, очень благосклонно сказал было ставшее уже привычным:
— Хорошо. Мой Янек уже знает... — но тут спохватился, как будто проснулся, и вскричал: — Как? Что? Всех наших избили? Что такое говорит пан ксёндз?..
И полнейшее спокойствие бедного старика исчезло, уступив место крайнему испугу. Он начал с того, что послал за паном Пшепендовским, только что вернувшимся из Кракова и ожидавшим писем в Москву. Не успевший отдохнуть от быстрой скачки и дальней дороги, шляхтич явился на зов и с обычной своей важностью взялся разуверять маршалка:
— Я оставил Москву девятого числа, — говорил он, деловито прохаживаясь перед паном Бучинским. — Оставил среди блестящих торжеств. Весь город ликовал. В Кремле готовился большой пир. Все знатнейшие бояре — Мстиславские, Шуйские, Нагие, Басмановы, Телятевские, Кашины, Морозовы, Щербатовы, Салтыковы, Голицыны — съезжались во дворец с поздравлениями. Все эти важные люди с покорностью и с бесчисленными поклонами давали дорогу нашим: воеводе Сендомирскому, князю Вишневецкому, Стадницким и Тарлам. Никогда я не поверю, будто какое-нибудь несчастье могло случиться с нашими и с нашим царём... Да и что может случиться? Панна Марина не только супруга московского царя, она сама — коронованная московская царица, коронованная и помазанная миром царица — заметьте это — прежде, нежели совершился обряд бракосочетания!.. В случае смерти царя она всё-таки останется царицей и, разумеется, не даст в обиду своих... А эту жидовку, что распускает глупые слухи, надо бы, знаете, по-московски, или как делывал царь Борис: выколоть ей один глаз да вырезать язык. Поверьте, перестанет рассказывать нелепицы...
Маршалок, поверив пану Пшепендовскому, успокоился и отпустил его. Но тотчас же им опять овладело беспокойство. Мало ли перемен могло произойти с тех пор, как шляхтич оставил Москву?.. С его отъезда прошло много времени. Бучинский опять послал за Пшепендовским и велел ему как можно скорее взять лошадей и скакать, очертя голову, во Львов, прямо в иезуитскую коллегию. Там разузнать всё обстоятельно, зайти также в православный Онуфриевский братский монастырь, поговорить с монахами и, не отдыхая, спешить обратно.
— Расстояние — всего десять немецких миль, или семьдесят вёрст. Успеешь завтра перед вечером вернуться. Живее, живее, мой дорогой. Чтобы через четверть часа тебя уже не было в Самборе...
— Поверьте, достопочтенный пан маршалок! — начал было пан Пшепендовский, собиравшийся хорошенько выспаться. — Никакой опасности нет...
— Чтобы духу твоего здесь не было! — вскричал пан Бучинский и сердито топнул ногой.
Спустя полчаса пароконная телега с паном Пшепендовским, подпрыгивая на мосту через овраг, ехала уже во Львов за справками, и шляхетный гонец начал клевать носом.
Весь этот день пан Бучинский не мог успокоиться: раза три он заходил к ксёндзу Помаскому, но ничего не узнавал нового. Два раза присылала за ним пани Мнишек, до которой через девичью тоже дошли смутные страшные слухи, конечно, с прибавлениями. Но бедный старик не мог сообщить ничего утешительного. В этот день он постарел на десять лет, осунулся, робко посматривал по сторонам и всё к чему-то прислушивался, как будто и его собирались убить коварные московские люди. Ночью несколько раз выходил он на крыльцо и слушал, не стучит ли телега Львовского гонца, хотя по расчёту времени тот едва мог успеть доехать до Львова. Но ясная, майская, тёплая ночь торжественно молчала, и старый маршалок стоял долго, вслушиваясь в тишину.
Едва только начался новый день, как Бучинский стал с нетерпением дожидаться вечера: ходил из угла в угол, бродил, как неприкаянный, по двору, ходил и за Самбор по львовской дороге, навстречу своему гонцу, и возвращался в тупом отчаянии со всеми признаками сильного утомления. Но не отдохнув и пяти минут, он опять вскакивал и посылал кого-нибудь из дворовых на колокольню костёла караулить приближение Пшепендовского или приказывал ехать ему навстречу и торопить... Пани Мнишек несколько раз присылала строжайший приказ, чтобы гонец, не теряя ни минуты, явился тотчас по прибытии из Львова к ней с докладом ...
День, жаркий и сухой, тянулся с ужасающей медлительностью. В начале ночи пан Бучинский, истомлённый беготнёй и смертельным беспокойством, выйдя на крыльцо послушать, не едет ли гонец, сел на ступеньке, приклонил голову к перилам и крепко заснул.
Его пробуждение было ужасно...
Люди стоят на крыльце с фонарями. Пан Пшепендовский с одной стороны, а ксёндз Помаский с другой поддерживают под руки какое-то страшное подобие бывшего царского секретаря, красавца Яна. Поднимаясь на пятую ступеньку, бедняга запыхался так, как будто вбежал на высокую гору. Он приостановился, закашлялся, тупо посматривая на свечу в фонаре, и яркая кровавая полоса показалась у него на губах и на красивой бородке. Бедный старик застонал, как в тяжёлом сне, вскочил и едва не упал с крыльца. Ян узнал отца, горько улыбнулся ему, хотел что-то сказать, но опять закашлялся. Двое слуг подхватили его, внесли в спальню маршалка и уложили в постель. Больной, сжимая руку отца в своей исхудалой и запылённой руке, тотчас впал в забытье. Отец едва узнавал милые, дорогие черты, обезображенные болезнью; некоторое время смотрел на них, потом оставил сына и перешёл в свой кабинет, где пан Пшепендовский собирался рассказывать ксёндзу, как и что было в Москве. Но рот его был наполнен закуской, так что он мог только показать маршалку на свои губы и как-то промычал, что он два дня не ел. Маршалок опять прошёл к сыну, постоял возле него, снова вернулся в кабинет, потом в очередной раз наведался к больному и наконец услышал повествование пана Пшепендовского:
