Возбуждение Л. начинало беспокоить меня.
Несколько лет назад, когда я готовилась писать роман о жестокости отношений в учреждении – или нечто «вокруг» или «на основе» этого, – я познакомилась с психиатром, специализирующимся на страданиях на работе и психосоциальных рисках. В то время я рассматривала для романа, над которым работала, страшный конец. Мне хотелось знать, возможен ли такой конец, правдоподобен ли с точки зрения психологии: может ли женщина, в течение нескольких недель подвергавшаяся каждодневному скрытому насилию, ставшая жертвой морального преследования, совершить жестокий поступок, то есть убийство? Возможно ли, чтобы эта женщина перешла к действию?
Вкратце изложив ему сюжет, я уточнила свой вопрос в следующих словах:
– Допустимо ли, что эта женщина может совершить опасный, пусть даже неумышленный, поступок? Если вы скажете «нет», я сменю оружие и напишу другой конец.
Мы сидели в кафе. Психиатр с интересом взглянул на меня:
– Это ведь про вас?
Я рассмеялась. Произнесенная мной фраза «сменю оружие» много дней преследовала меня. В каком же гневе готовилась я писать эту книгу? Продолжением какой боли в измененной форме она была?
Я поостереглась рассказать эту историю Л.
Чтобы продолжать, она не нуждалась в моем одобрении.
Л. злилась, потому что думала, будто я испугалась угроз, которые должны были, наоборот, толкнуть меня на бой. Л. громко возмущалась и призывала меня к восстанию.
– Знаешь, надо, чтобы они поняли, что это только начало. Ты осторожничала, ходила на цыпочках, обошла молчанием определенное количество вещей, ты предала забвению самое ужасное, самое черное, и в этом они упрекают тебя! Хочешь знать почему? Потому что для них это – признак слабости. Ты подстраховалась, захотела остаться пай-девочкой, которая мухи не обидит, ты призвала читателя в свидетели – ты, которая никогда этого не делала, – чтобы поделиться с ним своими сомнениями и промедлениями; ты непрестанно напоминала ему про механизм, который ты создала: «внимание, дамы и господа, вот роман, попытка приблизиться к истине, но это всего лишь мое видение событий, я не претендую, не могу себе позволить, главное, я не хотела бы» – дальше я пропускаю. Ты преклонила колено, вот что. Ты открыла брешь, в которую они ринулись, чтобы лучше слышать тебя. Ты сделала ошибку, Дельфина, показав им, что заботишься о них и об их душевном состоянии. Вот благодаря этому слабому месту они и стремятся теперь тебя уничтожить.
Я не возразила, не поправила ее, я воздержалась от любых комментариев.
Я подумала, уж не выпила ли Л. перед приходом ко мне. Ее речь была бурной, нелогичной. Однако в пафосе ее бунта мне слышалось что-то справедливое. Чтобы успокоить ее, я сказала, что подумаю. Но она еще не закончила.
– Да, Дельфина, писательство – это оружие, чертово оружие массового уничтожения. Оно даже мощнее всего, что ты можешь вообразить. Это оружие защиты, стрельбы, тревоги; это граната, баллистическая ракета, огнемет, оружие войны. Оно может разрушить все, но может все и восстановить.
– Я не хочу такого писательства.
Л. посмотрела на меня. Ее лицо мгновенно погасло. Голос вдруг показался непривычно нежным:
– Не уверена, что у тебя есть выбор.
Да, мне следовало бы забеспокоиться, что Л. чувствует себя до такой степени заинтересованной в том, что со мной происходит.
Да, мне следовало бы встревожиться этим внезапно появившимся в ее речах словом «они».
Да, мне следовало бы немного отдалить ее от себя, хотя бы на несколько дней, и взяться наконец за работу.
Но были ли у меня настоящие причины для волнения? Л. была женщиной моего возраста, проводившей свою жизнь в описании чужих жизней. Она имела чрезмерное, радикальное представление о литературе, но это представление казалось мне полным идей, многогранным, я предчувствовала, что об этом было бы интересно поспорить, не переходя на личности, не касаясь моего конкретного случая.
Кроме того, Л. стояла за меня горой. И в такой момент, как сейчас, в момент сомнений и трудностей, сочувствие Л. служило мне неоценимой поддержкой.
* * *
Несколькими днями позже, спустившись в подвал за какими-то старыми документами, я наткнулась, когда рылась в сундуке с моим бумажным архивом, на одну давнишнюю рукопись. Я написала этот текст лет десять назад, когда еще ничего не опубликовала. Теперь уж не помню, при каких обстоятельствах, но я его написала. Это был какой-то смутный период, не отложившийся в моей памяти. Листы были соединены пластиковой спиралью, титульный лист прикрывала прозрачная обложка. Название вызвало у меня улыбку. Хорошее название. В неверном свете подвальной лампочки я полистала рукопись. Мне вспомнились какие-то обрывки разговора с дамой, которая была литературным редактором. Она советовала мне продолжать стараться, но этот проект сочла неудачным. Я без сожаления забросила его и отложила текст, полагая, что он для меня чересчур претенциозный.
Я порылась в сундуке в поисках других экземпляров, но, судя по всему, сохранила только этот.
Вторую половину дня я перечитывала рукопись, лежа в постели. Я не отвечала на звонки, ни разу не прервалась. Я не испытала нужды под разными предлогами четыре раза обойти квартал или почистить всю обувь у себя в шкафу. Впервые за долгое время я сосредоточилась. Когда я завершила чтение, мне показалось, что в каком-то темном дальнем уголке моего сознания зажглась надпись «аварийный выход».
Позже я поискала в «сохраненном» соответствующий файл Word. И ничего не нашла. За это время я дважды меняла компьютер и как-то вечером, в грозу, утратила бо́льшую часть данных.
В конце дня я позвонила своей издательнице, чтобы сообщить ей новость: я снова взялась за незавершенный роман, единственную пережившую мои переезды копию которого только что нашла. Предстояло выполнить колоссальную работу, все переписать, но впервые за долгое время я испытывала желание работать. Издательница спросила, уверена ли я в себе. Действительно ли это хорошая идея – вытащить на свет божий старый текст, не рискую ли я напялить на себя одежду, которая мне не идет, или обувь, ставшую слишком тесной?
Нет, я была уверена: я держала в руках богатую чистую породу, необработанную, но драгоценную, которую я сумею довести до ума.
Помнится, я рассказала ей про текст, про то, каким он может стать теперь, после такого временного промежутка, когда я стала понимать его наивность. Издательнице было приятно меня слушать, это была хорошая новость, ей не терпелось прочесть что-нибудь.
Закончив разговор, я решила спуститься в расположенный внизу копировальный центр, чтобы сделать копию рукописи и сразу отправить ей, но тут же передумала. Лучше, если моя издательница познакомится с новой версией.
Едва я закончила разговор, телефон зазвонил. Я машинально взглянула в окно на здание напротив. (Несколько дней назад я заметила за собой странный, неизвестно когда появившийся рефлекс: каждый раз, возвращаясь домой и зажигая свет, при малейшем непривычном звуке я обращала взгляд на окно лестничной площадки дома напротив, чтобы убедиться, что никто за мной не наблюдает.)
