Из кубрика донесся ужасный шум, и капитан приказал Альберту выяснить, что происходит. Из темноты слышались гневные вопли.
— Ты украл мой виски, проклятая собака! — кричал англичанин.
Ответ прозвучал на итальянском. А затем, как показалось Альберту, заговорили на греческом. Время от времени слышались фразы, в которых он разбирал отдельные слова, но не мог уловить смысла. Эти моряки столько лет общались с представителями разных национальностей, что под конец все языки у них смешались — настоящее вавилонское столпотворение.
Похоже, драка возникла из-за пропавших бутылок с виски. Послышался звук удара, затем о переборку тяжело ударилось чье-то тело. В чьей-то руке мелькнул нож, раздался стон. Дерущиеся часто и судорожно дышали, в ритме шанти[17], как если бы выбирали якорь. А тут не якорь, а нечто черное и пугающее появлялось из глубин их собственных душ.
Хоть Альберт и стоял в безопасном отдалении, но все же отступил на пару шагов. А что он может сделать в такой темноте? Драка должна отбушевать. Он видел такое и раньше. Это редко кончалось убийством. На следующий день матросы выйдут из кубрика, страдая жутким похмельем, побитые, поцарапанные, с красными глазами, и молча, нехотя впрягутся в работу. Сегодня это звери. А завтра они снова станут моряками.
Не буйства, творящегося в кубрике, боялся Альберт в этот миг, а того, что капитан не имеет здесь власти.
— С дороги!
Альберта схватили за плечо и с силой отпихнули. Перед ним возвышалась настоящая громадина. Огромный красный нос на пол-лица, вдоль и поперек изборожденного шрамами, как будто голова была тыквой, которую попытались разрезать ножом. Глаза, теряющиеся в мясистых складках. Зрачки — словно черные камешки на дне глубокого озера. Альберт чувствовал, что мускулистое тело под грязной рваной рубахой тоже покрыто ножевыми шрамами. Кто-то вооруженный острым инструментом пытался найти в этом человечище сердце, но по отношению к этой ошеломляющей массе мяса, жил и мускулов это было все равно что тыкать ножом в паровоз.
Альберт сразу понял, кто перед ним стоит: владелец трона, настоящий хозяин корабля.
Вот он и появился, штурман.
Богатырь одним прыжком преодолел расстояние до кубрика. Он не воспользовался трапом, просто позволил своему огромному телу упасть в гущу дерущихся. Снизу раздались грохот и рычание. Возня усилилась. Вопли, стоны, затем звук удара и скулеж, какого никак не ожидаешь от дерущихся мужчин.
Через некоторое время шум стих. Под конец был слышен только один голос, который, как предположил Альберт, принадлежал штурману:
— Ну что, хватит с вас? Хватит с вас?
Ответом ему был все тот же скулеж. Затем раздались звуки еще двух ударов, а может, пинков, и в кубрике воцарилась тишина.
Отдувающийся штурман показался в дверном проеме. Там, в темноте, на его лице наметилась пара новых шрамов: над глазом кровоточила глубокая царапина, кровь текла и из шеи. Не моргнув глазом, громила вытер лоб рукой, словно это и не кровь была, а ног, заливавший густые брови.
Альберт не сдвинулся с места, с тех пор как штурман исчез в кубрике. Теперь, отпихнув его, окровавленный штурман изучающе осмотрел имеющихся в наличии членов команды, словно раздумывая: а не продолжить ли экзекуцию, начатую в кубрике?
— Я — О’Коннор.
Мужчины, стоявшие на палубе, кивнули, как будто услышали приказ.
О’Коннор подошел к трону и тяжело опустился на него. Срыгнул. Кровь, размазанная по лбу, делала его похожим на языческий истукан из тех, что принимают лишь человеческие жертвоприношения. Альберт подумал, что истукан попросит мыла и воды, дабы промыть раны, но О’Коннор ни о чем не просил. Просто сидел, а кровь засыхала у него на лбу и на шее. Шрамы покрывали его, словно татуировка. Он лишь добавил новые детали к ужасному произведению искусства, в которое превратил свое лицо и тело.
И тут штурман свистнул. Длинношерстное чудовище, собака невиданной породы, приблизилось к хозяину волчьей походкой и уселось у его ног. О’Коннор достал из кармана нанковых брюк крупнокалиберный револьвер и принялся задумчиво крутить барабан.
Вечером Альберт рискнул заглянуть в кубрик, но тут же вышел обратно, а ночь предпочел провести на палубе. В кубрике, в свете сальной свечи, он увидел людей, лежащих на голых досках в странных, неестественных позах. Были такие, кто сидел на лавках, обхватив голову руками. Может, они даже спали. Переборка была измазана кровью, повсюду растеклась блевотина.
Наутро экипаж стал выползать из кубрика. Все — со следами вчерашней драки. Одни хромали, другие двигались медленно, осторожно, как будто под рубашкой у них скрывалось нечто, причиняющее сильную боль. Лица опухшие, под глазами — разноцветные синяки. У одного был сломан нос, и явно не в первый раз. Эти ребята были закаленными бойцами, привыкшими к побоям, к последствиям долгих запоев. Не моргнув глазом они бы вынесли почти все, что угодно. Но на их лицах застыло выражение, какое редко встретишь у моряка, — затравленное. Они старались не смотреть друг на друга и совсем не смотрели на О’Коннора, выкрикивавшего приказы. Их взгляды были прикованы к собственным рукам или блуждали среди корабельных снастей.
На «Эмме К. Лейтфилд» был кок — не из тех, какие ходят на марстальских яхтах. Мы вроде поняли, что хотел сказать Альберт, подчеркивая разницу. Мы же все на камбузе начинали — мальчишки, все кулинарное искусство которых заключалось в том, чтобы в шторм удержать кастрюлю на огне да следить, чтобы кофе всегда был горячим, а еще утолять голод мужчин, которым важно было как следует набить брюхо, а не удовлетворить гурманские потребности.
Но не таков был Джованни. Итальянец, он каждый день подавал нам свежеиспеченный хлеб, на обед и ужин — горячие блюда, а еще пироги и изысканные пирожные, и все это для обитателей и носа и кормы. Нас кормили лучше, чем в самых шикарных пансионах, сама Logis-Mutter фрау Палле с Каштаниен-алле в Гамбурге не могла сравниться с Джованни.
Барк «Эмма К. Лейтфилд» был странным кораблем. Все члены экипажа, невзирая на языковой барьер, быстро сошлись в одном: у нас были самый жуткий штурман на всем американском флоте и самый лучший кок. Камбуз был раем, палуба — адом.
Джованни взошел на борт последним. Он прибыл не один: его сопровождали двое молочных поросят, десяток кур и маленький теленок. Он сделал ограждение на баке, где зверье и поселилось.
Собака О’Коннора забеспокоилась, ушла со своего места у ног хозяина и принялась бродить по баку, раскрыв пасть и рыская по сторонам голодным взглядом. Когда Джованни подошел к зверюге, та лишь оскалилась и угрожающе зарычала. Думала, верно, что весь корабль — ее территория.
Джованни уставился ей прямо в глаза, поднял руку — не для удара, а как будто объясняя что-то бессловесной твари. Он ее словно гипнотизировал. Собака улеглась на живот, жалобно заскулила и принялась отползать назад. Было очень смешно: кровожадный монстр, враскорячку ползающий на брюхе перед маленьким проворным человечком! Матросы, наблюдавшие эту сцену, захохотали.
