Здесь цепи многие развязаны,Все сохранит подземный зал,И те слова, что ночью сказаны,Другой бы утром не сказал.Действительно, сводчатые комнаты «Собаки», заволоченные табачным дымом, становились к утру немного сказочными, напоминая декорации к Гофману. В главной зале стояли колченогие столы и соломенные табуретки, прислуги не было. За едой и вином посетители сами отправлялись в буфет. По большей части это были «свои люди» – поэты, актеры, художники, и весь беспорядок был им по душе, оттого и ничего менять в «Бродячей собаке» никто не хотел.
И в самом деле… На эстраде кто-то читает стихи, его перебивают, звучат громкие звуки рояля… Тут же кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви. Пронин в жилетке гладит свою собаку Мушку, пьяный, со слезами на глазах, приговаривает: «Ах, Мушка, Мушка, зачем ты съела своих детей?» А за соседним столиком Маяковский обыгрывает кого-то в орлянку и громко, точно ребенок, радуется каждому выигрышу. Жена художника Судейкина, похожая на куклу, танцует на эстраде полечку – свой коронный номер. А сам мэтр Судейкин, скрестив по-наполеоновски руки и зажав трубку в зубах, мрачно стоит в углу и наблюдает за женой. Барон Врангель, то вкидывая в глаз, то, наоборот, роняя свой монокль, не обращает внимания на свою спутницу, знаменитую Палладу Богданову-Бельскую, сидящую рядом с ним, закутанную в диковинные шелка, обрамленные заморскими перьями.
За поэтическим столом идут упражнения в написании шуточных стихов. Поэты ломают свои светлые головы, что бы такое изобрести эндакое. Наконец кто-то из них предлагает компромиссный вариант. Каждый должен сочинить стихотворение, в каждой строчке которого должно быть сочетание слогов «жо-ра». И вот пошла работа… Скрипят карандаши, лица сосредоточились, и поэтическая братия старательно строчит на бумаге. Наконец время иссякло и все начинают читать свои шедевры.
Тот, чьи стихи признаны лучшими под аплодисменты товарищей, идет записывать свою нетленку в «Собачью книгу» – фолиант размером в аршин, переплетенный в пеструю кожу. Здесь все: стихи, рисунки, жалобы, объяснения в любви и даже рецепты от запоя.
Здесь, в этом веселом и очень специфическом месте, Анна Ахматова встречалась с Блоком. Она обычно появлялась там в четыре часа утра, когда уже вся публика была изрядно навеселе. В подвале сизая дымка табачного дыма, везде валяются пустые бутылки. Мало кто сидит за столиками посередине зала, больше по углам, у пестро расписанных стен, под заколоченными окнами. Не все ли равно, что там на улице в Петербурге, да и в целом мире тоже… От выпитого вина кружится голова, дым застилает глаза. Разговоры идут полушепотом.
И вдруг оглушительная, шалая музыка. Дремавшие вздрагивают, рюмки подпрыгивают на столах. Пьяный музыкант ударил по клавишам. Ударил, оборвал, заиграл что-то другое… Тихое и грустное. Лицо игравшего красно и потно. Слезы падают из его блаженно-бессмысленных глаз на клавиши, залитые ликером. Ахматова даже не обернется в его сторону. Она сидит у камина, прихлебывает черный кофе и курит тонкую сигарету. От ее стола только что отошел Блок. Он сказал несколько вежливых слов о новых стихах Ахматовой, но для нее они до сих пор звучат чудесной музыкой. Она даже не пытается скрывать, что влюблена. Впрочем, нет. К Блоку Ахматова пронесет глубокое чувство через всю жизнь, хотя они никогда не будут близки. Но сила притяжения будет настолько велика, что ее муж – Николай Гумилев, так и не сможет с этим смириться. И может быть, причина множества разногласий между двумя великими поэтами кроется именно в этом задумчивом взгляде, которым темноволосая красивая женщина провожает высокую статную фигуру.
Но вот к Анне Андреевне подходят несколько человек. Так… Ничего особенного. Поклонники, бывшие возлюбленные. К ним у Гумилева нет ревности, он знает – это пустое, мимолетное. А Ахматова даже не обращает на них внимание. Она бледна больше обычного, концы губ опущены, ключицы резко выдаются, а глаза глядят холодно и неподвижно, будто не видят ничего перед собой.
Все мы грешники здесь, блудницы,Как невесело вместе нам.На стенах цветы и птицы,Томятся по облакам.А Блок уходит из «Бродячей собаки», чтобы перебраться в кабачок еще более низкого ранга. Ему скучно. Скука этого времени – явление особенное, которое очень четко характеризует основное настроение интеллигенции. Скука перешла в двадцатый по наследству от девятнадцатого. Но, конечно, она была далека от того унылого оцепенения, которое охватило страну ранее, поразив до мозга костей русскую провинцию, затерянную посреди степного бездорожья, вдали от крупных городов. У той скуки были два основных симптома. Застой в умах и переполненные желудки. Это была не та скука, которой плодотворно страдали чеховские герои.
Скука, охватившая богемную среду, была похожа на теплицу, где тысячи людей томились в бесплодной, опасной, безнравственной изоляции, лишенные всякой связи с огромной народной массой, нищей и невежественной. Именно в это смутное время скука приобрела сверхмасштабные размеры и наиболее причудливые формы. Тогда и родились строки Мандельштама:
Нам ли, брошенным в пространстве,Обреченным умереть,О прекрасном постоянствеИ о верности жалеть.Вернисажи, маскарады, эстетические чаи разных артистических дам, где с полночи до утра собираются скучать разные изящные бездельники. Все те же лица и одни и те же разговоры. Проходят годы, меняются фасоны пиджаков и узоры галстуков, и больше, в сущности, ничего. Девицы, увлекающиеся Долькрозом, сидят и манерно дымят египетскими папиросами из купленных у Треймана эмалированных мундштуков. Молодые люди с зализанными проборами, в лакированных туфлях, пишущие стихи или сочиняющие сонеты. Костюмы – утрированно изящны, разговоры – томно жеманны. Это сущность этих вечеринок. Начались они после революции 1905 года, закончатся в 1917 году. Страшно закончатся. Но пока… Все скучно. В декадентских квартирах витают фразы… «Общественность? – Скука. Политика – пошлость! Работа – Божье наказание, от которого мы, к счастью, избавлены!» Богатые тем, что у них есть деньги. Бедные тем, что можно попрошайничать у богатых.
