В отеле я, быстро решившись, снял двойной номер на втором этаже, чтобы Тутайн мог переодеться. Мы в любом случае нуждались в ночлеге. Я едва не расплакался, когда мы вошли в жалкое помещение, где обычно останавливались на несколько мимолетных ночей малосостоятельные супружеские пары или стареющие проститутки со своими спутниками. Тут и не пахло благотворной домовитостью. Стены, когда-то покрытые белой штукатуркой, давно посерели и загрязнились. Стулья, стоявшие в комнате, так мало располагали к сидению, что поначалу я их вообще не заметил. Прямо на виду, на железной подставке, стоял белый фаянсовый таз — из тех, какими, как я воображал, пользуются женщины. Это гигиеническое приспособление настолько явно предназначалось для представителей одной половины человечества, что я почувствовал себя обиженным. Комната, несмотря на ласковый и теплый воздух, который вливался через открытые окна, пахла грязью…
И вот Альфред Тутайн стоит передо мной в новом костюме, пахнущем ткацкими машинами, отделочным цехом и пошивочными мастерскими. Этот человек изменился к лучшему. Высокого роста. С сильным и открытым лицом. Ноги, видные теперь до самого верха, — длинные и стройные; крепкие ляжки, начинающиеся от жестких костистых колен (такое колено он и засунул в рот убитой) и пронизанные сухожилиями, переходят в приятные закругления, каких не встретишь у неудачных отпрысков человеческого рода, и несут на себе короткий, очевидно безупречный торс. На полу валяется матросский костюм: широкие брюки и блуза, достаточно обыкновенная, чтобы скрывать все достоинства, которые теперь обнаружились. Альфред Тутайн провел по своим каштановым волосам грубым гребнем, пригладил густые брови. Он изменился. Теперь и я это увидел. Я был совершенно потрясен. Не знал, что думать о мире и о жизни. — Почему Альфред Тутайн должен вновь надеть матросскую блузу, если без нее он, как человек, лучше? Почему он должен вновь бороздить моря, если его блуза воняет трупом? Да почему вообще должно случиться обычное — то, что способен представить себе любой обыватель? — Я не утаил от себя, что сам и являюсь таким обывателем и что в этот час передо мной свершилось все великолепие чуда, повергнув меня на землю. Что надо мной звучат, ругая меня, праздничные голоса. Я отчетливо слышал слова: «Это человек. Человек, каким он был в начале и каким когда-нибудь шагнет к звездам. И ничто не введет его в соблазн, кроме собственной силы». Я чувствовал, что превращаюсь в малость, которая безвольно расползается под этим Происходящим, чтобы быть уничтоженной… Не помогло и то, что возвышенная картина вскоре расплылась в соленых слезах, наполнивших мои глаза. Я чувствовал, что отдан на произвол необозримому Новому, которое уже грядет. Альфред Тутайн не будет наниматься ни на какой корабль. Он останется здесь. И я не знал, примирятся ли со всем случившимся эти дома и времена, улицы и ночи, когда узнают, что он останется здесь — как часть меня, более того, как я сам. Очень одинокий, но и запачканный какой-то грязью — или обремененный какой-то помехой, которая выражается в глупости, в непостижимом непонимании, демонстрируемом по отношению к Чуду. Я видел Превращение, но остался закрытым, как не способная к деторождению женщина… Он шагнул за порог. Я же, уничтоженный, остался. И не знал, к какому выступу хаоса привязать свои ощущения. Я был захвачен врасплох и не мог спастись, это казалось очевидным. Я мог только сидеть здесь, уставясь в серую неподвижность, — в то время как вечный поток Воинств, стремящихся над облаками к звездам, катился прочь от меня…
Через какое-то время я, все еще не уничтоженный, поднялся, собрал принадлежности матросского костюма и аккуратно положил их в ногах кровати. (Я понюхал этот сверток одежды. И установил только, что он пахнет Тутайном — его пóтом.)
Я спустился вниз. В пивной, похоже, единодушия и в помине не было. Команда присутствовала в полном составе; все молчали. Все пили пиво или плохое сладкое вино. Пауль Клык выглядел совсем больным — казалось, он в полузабытьи. У него больше не было видений. И он больше не тосковал по своей утраченной мужественности. Не употреблял похотливых слов. Был только толстым и подавленным. Хилый старик, хотя по годам еще мужчина… Что же должно было случиться, чтобы этот впечатлительный человек в такой степени потерял себя? — Путешествие подошло к концу. Вместо того чтобы преисполниться новой энергией, матросы почувствовали, что силы их на исходе. Они боялись. Эти мужчины с татуировками на руках и груди, все как один люди маленькие, покорились непреклонной воле слепых сил. В этом кругу не было виновных, за исключением одного, каким-то чудом уже вознесенного над ними, и еще человека, потопившего судно, — меня; но они все равно чувствовали себя легкой добычей для ненасытного Наказания: этого дикого зверя, посылаемого Государственным Троном и жрущего рожденных женою{62}. Они теперь боялись. Ничего другого с ними не происходило. Просто завтра им предстояло явиться к одному высокопоставленному чиновнику всемогущего государства. Выстоят ли они? Обрушится ли на них неведомый гнев? Они малодушны. Мало кто нынешней ночью отправится к шлюхе, хотя большинство матросов неделю за неделей томились на медленном огне, под острым соусом своих похотливых грез. Сначала нужно пережить предстоящее скверное испытание… Что значит даже лучший человек, если его называют преступником? Кто попался под руку — тому и пропасть… Они чувствовали себя растерянными и покинутыми, они все были отвергнутыми детьми великого Бога. И их покинутость стала еще более безутешной, после того как младший офицер рассказал, что первый штурман бушевал и клялся: мол, команду постигнет несчастье, да такое, что на всех кораблях, плавающих по всем морям, об этом долго еще будут распевать песни… Так что они больше не надеялись, что сумеют выстоять. Они, может, и задумывались о том, что сеть, в которую должны попасться они, можно попробовать набросить на суперкарго. Но тут же с тревогой вспоминали, что серый человек мертв. Они в свое время радовались его концу, а теперь не понимали, чему тут было радоваться. Им-то теперь винить некого, а вот обвинения, выдвинутые против них, более чем серьезны. Поговаривают, что вместе с кораблем погрузились на дно миллионные ценности. Непостижимо, как за них расплатиться…. Но несчастье с кораблем в любом случае превосходило всё, что до сих пор рисовали в своем воображении пустоголовые матросы. Слухи расползались по улицам. Если бы кто-то из команды хоть поверхностно понимал неуклюжий язык этой страны, он бы рассказал остальным, что жирные газетные заголовки до каждого здешнего жителя доносят новость: мол, члены преступного экипажа уже сошли безбожными стопами на благословенную землю нашего города… Перед убогим отелем полицейские выставили патруль. А Альфред Тутайн, который еще до обеда был ровней им — обычным матросом второго ранга, — теперь каким-то чудом стал на них не похож. Они слишком отчаялись, чтобы еще и обсуждать, что это может значить. В любом случае, не что-то хорошее. А если не хорошее, то, скорее всего, — плохое. Но сказать по этому поводу нечего. Может, мальчишка просто порвал брюки, а этот больной на голову слепой пассажир — или кто он там есть — выбросил часть своих денег на ветер. Как бы то ни было — опасно ли это или относится к тем вещам, относительно которых нигде в мире люди не пришли к единому мнению, — в данном случае лучше всего молчать. Но получится ли изо дня в день молчать, если тебя день за днем — а может, и по ночам тоже — будут непрерывно допрашивать? Есть истории, повествующие, как людей доводили на допросах до смерти. Допрашивали, пока те не падали. (Это называлось: допрос третьей степени.{63}) А потом в документах можно было прочесть, что допрошенные признались в том-то и том-то. И под показаниями стояла подпись, выведенная рукой допрошенного, подтверждающая, что все сказанное — правда. (В конце допроса третьей степени открывались ужасные врата.) То есть может случиться так, что всех их ждет нехороший конец. И потом, они давно узнали на своем опыте (хотя всякий человеческий опыт — мелочный и несовершенный), что обезоруженный лучше всего может защитить себя, оставаясь немым. Бедные должны молчать, если не хотят погибнуть. Тому, кого насилуют, лучше попридержать язык: иначе, не ровен час, в его кишки войдет острое железо. Тому, кого обвиняют, лучше не пытаться доказать, что виновен не он. Его алиби разобьют в пух и прах, а сам он в итоге окажется не только преступником, но и лгуном — то есть человеком, вдвойне не заслуживающим доверия…
