Сегодня без всякой определённой причины он думал о трёх месяцах, проведённых в Париже перед возвращением домой. Сидя за столом в рубашке с короткими рукавами, грызя перо и глядя на багряное летнее небо, он вспоминал. Маленькие сценки, как короткие ожившие виньетки... Звуки, цвета, лица... Некоторые он видел ясно, другие уже были стёрты рукой Времени. Он вспоминал свой приезд в Париж в тот хмурый октябрьский день, так гармонировавший с его настроением бесцельности и опустошённости. Узкие шумные улицы, наполненные цокотом копыт, свистом хлыстов и жужжанием французских слов. Уличные кафе, пустеющие под мокрыми от дождя навесами. Скрип шатких ступенек, когда он взбирался по пяти пролётам лестницы в мансарду, где помещалась студия Шопена. Уже на втором этаже до него донеслись мощные аккорды: Фридерик играл один из своих полонезов... Как играл этот человек!
Наконец последний этаж, сырой и холодный, прямо под крышей. Под колокольчиком прикреплена табличка: «Фридерик Шопен, profeseurde piano». Он постучал. Музыка оборвалась на середине такта. Дверь на всякий случай только слегка приоткрыли. Худые щёки, вопросительный взгляд. Затем внезапно радостный крик узнавания:
— Mon cher Felix, quel plaisir![55]
Дверь с шумом распахнулась. И вот он стоит, улыбающийся, мигающий от волнения, закутанный в дорожный плащ, с шарфом на шее; его длинный нос торчит на худом бледном лице, как акулий плавник из воды.
— Прости, что не сразу открыл дверь: я думал, что это хозяин.
Они сразу же снова сделались друзьями. Даже больше, чем раньше, но теперь они оба были бедны. Через десять минут они уже обменивались своими историями. Мария... Летняя идиллия. Замок, коттедж. Её внезапное бегство, разбившее ему сердце... Хорошо было говорить о ней, бередить незажившую рану. Что ещё, кроме разговоров, оставалось покинутому любовнику?..
— Понимаешь, Фридерик, это не было любовной интрижкой... Мы любили друг друга страстно... безумно...
Фридерик был терпелив, деликатен. Он понимал.
— Oui, oui, je comprend...[56] — При каждом кивке головы его светлые волосы падали ему на лицо. — Вот увидишь, это со временем пройдёт... Ты хорошо сделал, что приехал сюда. Мы будем вместе голодать. — Он указал на продавленный диван: — Это будет твоя постель. Ты займёшься уборкой и будешь умиротворять хозяина, когда он придёт за арендной платой...
Так они и устроились. Богема. Настоящая, неприкрашенная богема. Совсем не весёлая, романтическая жизнь, какой её принято считать. Фридерик ненавидел её. У него было несколько учеников — прыщавых подростков, детей местных лавочников или мелких буржуа. Один франк пятьдесят сантимов за час. Он возвращался с этих уроков с белыми губами и очень расстроенный.
— Говорят, что деньги развращают, я же скажу тебе, что нищета приводит к деградации. Она ломает дух, лишает чувства собственного достоинства и в конце концов убивает. Она убила Моцарта, убила Шуберта[57].
Потом он подходил к инструменту и играл час или два. Так он расслаблялся. Постепенно его жизнерадостность и озорство, полуфранцузские, полупольские, возвращались к нему. Он начинал импровизировать весёлые польки, передразнивал своего друга Листа[58] за роялем, внезапно вскакивал на ноги.
— Ну, давай посмотрим, что у нас сегодня на ужин. — Он исчезал на кухне и возвращался с двумя плитками шоколада. — Прекрасная еда — шоколад... Очень калорийная... — И между приступами кашля объяснял: — Содержит молоко, сахар, какао. Основные компоненты, необходимые для отличного здоровья...
Феликс приставил кресло к стене, сцепил руки за головой и, улыбаясь, взглянул на высокий книжный шкаф с аккуратными рядами книг по юриспруденции. Феликс Мендельсон.
Адвокат... На Тиергартенштрассе и Унтер-ден-Линден влиятельные бизнесмены почтительно приподнимали цилиндры, приветствуя его, и он так же почтительно приподнимал свой. Если бы только Фридерик видел, как он идёт по коридору банка, держа в руке юридические бумаги, с отрешённым, невидящим взглядом человека, который несёт в своей голове важные мысли... Подумать только, что девять месяцев назад он ужинал плиткой шоколада и жил в парижской мансарде...
Время снова отступило, и он оказался на улице Пойсоньер. Был ранний вечер, и он находился дома один, растянувшись на жёстком диване с выступающими пружинами, наблюдал за тем, как струйки дождя стекают в таз, стоявший в углу комнаты. Приподнявшись на несколько дюймов, он мог видеть фриз блестевших от дождя шиферных крыш, лес печных труб, даже горшки с цветами на окнах мансард. По ночам, когда в окнах зажигался свет, картина делалась веселей, но сейчас всё казалось серым. Серым, как небо, дождь, стены, жизнь, будущее. Как всё... Стук в дверь. Чёрт возьми, снова хозяин. Тоже самое извинение: «Видите ли, monsieurle proprietaire[59], мы ждём деньги на следующей неделе. Да, на следующей неделе. Вы можете быть уверены...» Он закричал:
— Entrez![60] — и дверь открылась. Но это был не хозяин, это была дама. Господи, ученица! Красивая, молодая и, очевидно, очень богатая... Её изумруд был почти таким же большим, как у Марии... Прыжок с дивана.
— К вашим услугам, мадам. Садитесь, пожалуйста, мадам... Мой друг le professeur будет с минуты на минуту.
Она немного запыхалась и тяжело дышала, садясь на кушетку Фридерика.
— Я не к вашему другу, — начала она, смерив его быстрым, но проницательным взглядом, — я искала вас и должна вам сказать, что мне потребовалось чертовски много времени, чтобы найти. Я — Бетти Ротшильд. Скажите, какого чёрта вы здесь делаете?
Всё это время её глаза улыбались ему — не кокетливо, а с иронией. Словно она была девяностолетней бабушкой, ругающей своего непослушного внука... А она была не старше Фанни.
— Мне здесь нравится, — ответил Феликс с вызовом. — Я собираюсь остаться здесь надолго. Полагаю, вас послал мой отец...
