А просто в тот год коммунистическая партия подняла новую крупную кампанию против церкви. Загорский район считался одним из самых неблагополучных с точки зрения антирелигиозной грамотности. Мужской монастырь – Троице-Сергиева Лавра служил мощным рассадником искажённых, совсем ненужных советскому человеку представлений о действительности. В непримиримой борьбе передового с отжившим в качестве рядовых идеологического фронта могли бы внести свою лепту и старшеклассники.
В агитбригаду записывались желающие из девятых классов. Лекторов набралось трое – Скарлытин, Ребров и Соколов, остальные участвовали как артисты. Митя приготовил басню «Заяц во хмелю».
Загорск встретил агитбригаду кустодиевской зимой. Над головой раскинулась бездонная голубизна, под ногами лежал хрустящий снег, навстречу шли люди с розовыми носами и щеками. В здании горкома комсомола царила коридорная полудрёма, но в кабинетах слепил яркий свет, и кипела молодая энергия. В выделенную под ночлег большую пустую комнату свалили горой рюкзаки и всей командой отправились в Лавру.
Главная местная достопримечательность началась со вросшей в землю, коренастой белой стены, украшенной солнечными бликами. Непроизвольно хохотки и пустую болтовню ребята оставили снаружи, там, где сипели на морозе автомобили и шагали по своим делам жители. На территорию монастыря агитбригада вошла скованно и не так, как входят в музей, а как без спроса вступают в чужую квартиру. За стеной царствовала отрешённая тишина. На изучение территории ушло совсем немного времени. После все вместе фотографировались на той же площадке, откуда начали осмотр. Из дверей семинарии вышел молодой человек в чёрной долгополой одежде и, став над сугробом, принялся вытряхать половичок. Ребята подошли, поздоровались и расположились вокруг. Некоторое время они рассматривали семинариста, наблюдали за его занятием. Наконец, убедившись, что здесь половички вытряхивают так же, как и везде, Анька Туровцева решила завязать разговор. Прищурившись от яркого света, склонив голову набок и глядя на незнакомца снизу вверх, она спросила:
– А вы здесь учитесь?
– Да, учусь.
– А потом станете попом?
Молодой человек тихо улыбнулся.
– Да, потом стану попом.
Судя по еле заметной растительности на лице, он был ненамного старше школьников. Ребята кинулись наперебой задавать вопросы:
– Вы родились в верующей семье?
– А чему учат в семинарии?
– А для вас быть священником – это просто работа или призвание?
Атеисты торопились, наседали друг на друга, а будущий поп отвечал спокойно и кратко. Больше всего осаждавших поразило, что в семинарии преподают и математику, и физику, и химию – всё знакомые им предметы. Да и сам отвечавший, за исключением чёрного одеяния, выглядел и говорил обычно и от этого казался ещё диковинней. Вопросы сыпались бы и дальше, но молодой человек в своём лёгком балахоне явно начал замерзать. Пришлось вмешаться Сусанне Давыдовне и спасти будущего служителя культа.
Времени ещё оставалось в избытке, и ребята разбрелись по территории Лавры. Делая вид будто ему всё равно куда идти, Митя поплёлся за группой девочек, среди которой виднелась белая вязаная шапочка Кати Донцовой. Высокие снежные валы по обе стороны расчищенной дорожки почти целиком укрыли стволы молодых деревьев – наружу выглядывали одни кроны. Солнце одолело больше половины положенного ему на сегодня пути и присматривало место, где бы удобней было нырнуть за дома, за горизонт, но, не найдя ничего подходящего, зависло среди крестов и куполов.
При входе в ближайшую церковь стояли, занятые разговором, три пожилые женщины. На фоне всё ещё искрящейся снежной белизны их тёмная одежда сливалась в одно общее бесформенное основание, из которого вырастали три головы. Головы обернулись на приближавшийся скрип шагов.
– Ишь ты – идут, даже лба не перекрестят! – желчно произнесла одна из тёток.
– Так мы не верующие, – тихо ответила Рита Лебедева. – Мы просто посмотреть пришли.
– А коли посмотреть пришли, так оделись бы по-человечьи! Девки, а штаны напялили. Срам какой! – произнесла другая голова.
– Что ж такого? Это спортивные брюки. Сейчас многие так ходят, – недоумённо возразила Катя.
– Вы все готовые кадры для ада! – заколыхалась третья.
В её словах дрожала бессильная злоба. Девчонки, молча, отошли и только через несколько секунд их рассмешило сочетание канцелярского «кадры» со словом «ад». Пряча смешок в кулаке, они осторожно оглянулись назад. А у Мити от этой сцены появился тот неприятный осадок, какой бывает, когда ненароком обидишь человека, хотя этого совсем не желал, и ищешь себе оправдание, и хочешь загладить неловкость, и не знаешь, как это сделать. Он почувствовал, что чёрные тётки не совсем такие люди, с которыми он общался каждый день. Что-то их сильно отличало, так отличало, что они представлялись почти чужими. Во всяком случае, непонятными. Не то, чтобы между ними и Митей лежала непреодолимая пропасть, нет. Но канава приличной глубины явно подразумевалась.
Первое село на их пути тоже встретило приезжих монастырской тишиной. Открытые всем ветрам избы – вокруг ни деревца, ни кустика – тупо смотрели на школьников из-под надвинутых на самые окна, снежных шапок. Во все стороны тянулись белые холмы, напоминающие застывшую поверхность бурного молочного моря. Людей не видно, но это понятно – время рабочее. А вот почему собаки не лают? Женщина в тёплом сером платке и синей телогрейке, погромыхав амбарным замком, открыла дверь клуба и удалилась, утонув в неподвижных белых волнах. Клуб размещался в полуразрушенной церкви без куполов. Снаружи её стены украшали тёмные разводы, штукатурка во многих местах осыпалась. Зато внутри царила аскетическая чистота. В окружении побелённых извёсткой стен, деревянные лавки и сцена составляли всё небогатое убранство сельского центра культуры. Пока устраивались, чистились, переодевались, голоса ребят под сводчатым потолком звучали гулко, как внутри бочки. Но вечером клуб до отказа заполнился людьми – бабы и старики в первых рядах, молодые с полными карманами семечек на задворках, – и акустика пришла в норму. Лиха беда начало. Первым на трибуну вышел Витька Скарлытин. Он держался немного скованно – всё-таки впервые выступал перед незнакомой публикой. Но доклад у него получился солидный. Ему даже похлопали. А потом был концерт. Песни и танцы зрители провожали яростными аплодисментами, изображаемый Митей пьяный заяц, вызывал взрывы хохота, сквозь которые чей-то женский голос взывал:
– Смотрите, смотрите! Прямо, как Семён! Ну точно – наш Семён!
С такими зрителями любой артист был обречён не просто на успех, а на успех грандиозный. Ребята раскрепостились и довели концерт до финала вдохновенно.
Опустевший после выступлений клуб проветривали. Через открытые форточки в него торопливо втекал холодок. Ночевать предстояло здесь же, в зрительном зале. Вместе с ребятами Митя сдвинул скамейки, расставил их вдоль стен, девочки принялись подметать шелуху от семечек. Чтобы не мешать, Митя вышел на улицу. Село, как и днём, хранило насупленное молчание. Сначала глаза, привыкшие к яркому свету, не справлялись с плотной теменью. Но через минуту из темноты выявились едва различимые светлые пятна – сугробы, в которых потом показались домики, забелели пуховые шапки на их крышах. Желтоватые блёстки электрического света в окошках пытались оживить неуютный пейзаж. Митя испытывал сладостное чувство нестрашного одиночества. Его никто не видел, он мог расслабиться и отдохнуть от необходимости безостановочно играть роль того, кем он пока ещё только хотел стать. Больше всего он старался играть её перед Катей.
