— Может, и не она. Да только тётя Надя, когда бельё своё собрала, подняла глаза, а в окне эта… твоя… Смотрит прямо на тётю Надю и улыбается. Ты когда-нибудь видела, чтобы Кривошея улыбалась?
Я не видела. Я вообще стараюсь на неё не смотреть.
— То-то! Она это! Точно!
— Тань, — говорю я, — а может, это всё случайно?
— Что случайно?
— Ну всё. Молоко. Наволочки. Случайно. Может, она ни при чем?
— Здра-а-асьте! — усмехается Танька. — Как же! Ни при чём! Сама-то из-за неё в историю влипла!
— В какую историю?
— Мама тебя ругала за конфеты, забыла? Ты ещё вся заплаканная ходила. Её это проделки, точно.
Про конфеты я, конечно, помню. Мама их тогда купила на тёти-Дашин день рождения. А я не знала про день рождения. Взяла и всё съела. Мама собралась к тёте Даше, а коробка пустая.
Так что Кривошея не виновата. Хотя… в мою душу заползает червь сомнения… может, это Она меня так заколдовала, чтобы я всё съела. А может, и не ела я ничего. Может, это Она так сделала, чтобы мне показалось, что я съела.
Видя мои колебания, Танька спешит подлить масла в огонь:
— Да! Вот ещё! Тётя Надя, как твою Кривошею в окне увидала, подумала: чтоб ты окосела, чертовка старая!
— Ну? — с замиранием сердца говорю я.
— Ну и бац! У самой тёти Нади чирий на глазу выскочил. Она это всё. Ясное дело — она!
Танька откладывает в сторону баранку, отодвигает стакан с недопитым чаем и делает страшные глаза:
— Слушай! А она вам под дверь солому или палки какие не подпихивала?
— Нет. Вроде…
— А в суп она вам не дула? Булавки в платье не втыкала? Порошком из сушёных тараканов следы не посыпала?
Я в ужасе втягиваю голову в плечи:
— Зачем это?
Чёрные Танькины глаза загораются нехорошим кровожадным блеском:
— Чтобы на вас порчу навести!
— Как-кую порч-чу? — заикаясь от страха, говорю я.
— Такую! Колдовство специальное, чтоб на вас беды сыпались, как из ведра.
Я вспоминаю про двойку по русскому, про то, как мама прожгла утюгом любимую блузку, а папа потерял кошелёк с получкой. И понимаю: порча это, настоящая порча!
— А зачем ей это, Тань?
— Ну как же! — со знанием дела говорит Танька. — До ручки вас довести.
— Зачем?
— Ну доведёт вас до ручки, комнату вашу заполучит и будет жить одна в целой квартире! Как барыня!
Танька внимательно всматривается в моё лицо, довольная произведённым её словами эффектом. А я вся покрываюсь противной холодной испариной.
— А мы-то, мы-то куда? — дрожащим голосом спрашиваю я Таньку.
— Ну-у-у… — Танька неопределённо машет в воздухе баранкой.
Мне становится по-настоящему жутко.
— Тань, а можно… — я с трудом выталкиваю из себя слова, — можно… я пока… у тебя поживу? Хочешь, я тебе куклу Лизу отдам? И медвежонка. И всё-всё. А?
— Куклу Лизу хочу, — сверкает глазами Танька, — только…
Я с замиранием сердца жду Танькиного вердикта.
— Только, — продолжает Танька, — мы по-другому сделаем.
— Как?
— Мы её вообще… того… нейтрализуем!
Дома было тихо. Родители на работе. Кривошея храпела у себя после обеда. Я, закрывшись в своей комнате, делала уроки.
Входная дверь звякнула условным звонком: дзынь-дзынь, дзы-ы-ынь.
Я побежала открывать. На пороге стояла Танька. В одной руке у неё была матерчатая сумка, в другой — обыкновенный веник.
— Веник-то зачем? — удивилась я.
— Тс-с-с! — громко зашипела Танька. — Сейчас колдовство выметать будем.
Не дожидаясь приглашения, Танька проскользнула в нашу комнату и принялась за дело.
— Кулды-булды, колдовство, укатись, кулды-булды, к колдунье возвратись, — бубнила Танька, гоняя пыль. — Подумать только, сколько у вас порчи накопилось!
Я начала догадываться, что процесс «нейтрализации» колдуньи — это что-то вроде генеральной уборки. И ещё подумала, как будет рада мама, когда вернётся с работы и увидит такую чистоту.
— Хватит тунеядничать! — отдувая со лба волосы, пропыхтела Танька. — Иди делом займись.
— Каким делом-то?
— Чесноком её дверь натирай.
Танька отбросила веник и высыпала содержимое своей сумки на пол, прямо в кучу выметенной из углов «порчи». Чего только у Таньки не было! Пучок сушёной крапивы, пачка соли, полголовки чеснока, коробок спичек, клубок шерстяных ниток, старинная серебряная ложка, медный пятак, какие-то гвозди, стекляшки…
— Осиновый кол только нигде не нашла, — с сожалением вздохнула Танька.
— А что с ним делать-то, с колом?
— Точно не знаю. Только так во всех книжках пишут: первое средство против колдунов — чеснок и осиновый кол.
Танька сунула мне в руки чеснок и вытолкала в коридор, а сама продолжила выметание колдовства.
С бешено бьющимся сердцем я подкралась к запертой соседской двери. Приложила ухо.
— Хр-р-р! Бр-р-р! Гр-р-р! — приглушённо доносилось сквозь замочную скважину.
— Кулды-булды, колдовство, укатись, — где-то за спиной у меня продолжала священнодействовать Танька.
Я надкусила зубчик чеснока, чтобы он дал больше сока. Внутри у меня всё загорелось огненным пожаром. Защипало язык. Из глаз полились слёзы. Хватая ртом воздух, я принялась яростно тереть чесноком дверь, и дверной косяк, и даже дверную ручку. Я откусывала чеснок и тёрла. Откусывала и тёрла. Я плакала, задыхалась. Во рту у меня всё онемело. Я тёрла, тёрла, тёрла. Я воевала с колдовством. Я натёрла всю дверь…
— Ну и вонищу развела! — прогнусавила за моим плечом Танька.
Я обернулась. Танька стояла, брезгливо зажав нос пальцами, и нетерпеливо притоптывала ногой.
— Заканчивай! Скоро она проснётся, а у нас ещё дел невпроворот.
Танька достала из сумки крапиву и разбросала её перед дверью.
— Лучше бы плакун-траву, — сокрушённо покачала головой Танька, — да где ж её взять?
Потом она вытащила пачку соли и щедрыми горстями рассыпала её по коридору.
— Что ты делаешь? — спросила я.
Вместо ответа Танька достала из сумки клубок ниток, намотала кончик на огромный ржавый гвоздь и принялась чиркать спичками.
— Колдовство надо выжигать калёным железом, — приговаривала она.
