— «Астрономер ройал»?
Сидящий обернулся, и оба они рассмеялись.
— «Астрономер ройал»?
— Возможно, то была родственная или дружеская шутка, а возможно, то был любитель вроде меня из какого-нибудь захолустья.
Винницкий исполнился глубокого сочувствия к этому старику, сидящему на грубом самодельном стуле, и от неловкости задал дежурный вопрос:
— Как вы себя теперь чувствуете?
Старик, кажется, понял все, что происходило в эту секунду в душе Винницкого. Он задумался, затем хлопнул сиделку по ладони и ответил:
— Думаю, вы приехали вовремя, если желали со мной поговорить. Через несколько дней я ложусь на операцию в больницу. Полагают, что я ни о чем не подозреваю, но я достал книгу в библиотеке и знаю, что не выйду оттуда или выйду в бессознательном состоянии, что, в сущности, одно и то же.
— И не стыдно тебе так говорить? — воскликнула сиделка.
— Могу ли я хоть чем-то помочь вам, господин Альбо? — спросил Винницкий.
Альбо глотнул воды из стакана и слегка покачал головой.
— Встречи возможны лишь на одно мгновение, на крошечную долю секунды, — проговорил он.
— Пойдем в дом, — приказала сиделка.
— А что слышно с небес? — спросил Альбо.
Винницкий приготовился было к репортажу, но старик вновь побледнел, поморщился и сомкнул веки.
Сиделка проводила Винницкого до калитки. Спустя минуту он был на главной улице поселка. Машина кофейной фабрики остановилась напротив дома Альбо, водитель вылез из кабины, держа в руке два пакетика кофе. Сиделка, все еще стоявшая у калитки, что-то коротко сказала ему, и он положил оба пакетика обратно в кабину.
Автобус останавливался на каждой остановке, было очень душно.
— Ну, что же это оказалась за птичка? — спросила Сима из-за двери ванной комнаты.
Но Винницкий не ответил. Он не спеша протирал уши кончиком полотенца.
— Его именем следует назвать астероид, — отозвался он наконец.
Три миниатюры
Пер. З. Копельман
К.
Когда подошла моя очередь, я протянул в окошечко кассы две банкноты. Я тихонько насвистывал. Мне было весело от приятного предвкушения. «Дон Жуан». Я всегда любил эту оперу и знал ее почти наизусть. А какие певцы! Однако кассир сердито оттолкнул мои деньги и сунул мне в руки черную шляпу с широкой тульей и непомерно длинный шарф, указывая при этом на низенькую дверцу. С чувством неловкости я надел шляпу и обмотал шею шарфом, концы которого свесились мне до самых колен. «Вход только для актеров!» В коридорчике было темно. Неожиданно я оказался на сцене в ряду каких-то людей — судя по всему, актеров. Рассеянно я принялся оглядывать зал, но вместо публики увидел массивную скалу. В это мгновение на левой кулисе заплясали солнечные зайчики, и два огромных негра с Берега Слоновой Кости и белая девочка взошли на сцену и торжественным шагом двинулись вдоль стоявших тут людей, среди которых, напомню, находился и я. Поравнявшись со мной, эти трое остановились. Великаны подняли девчушку, и она отвесила мне две пощечины — по левой и правой щеке. И ведь такая прекрасная опера! Как видно, мне не повезло.
Отдых в пути
Я шел проселочной дорогой неподалеку от поселка Модиин и как раз собирался отдохнуть, когда внимание мое привлек густой шорох пшеничного поля. Порыв ветра качнул колосья, и я увидел белые волосы сидевшего спиной ко мне старика. Его руки были сложены на коленях, а сам он выглядел таким древним, согбенным и несчастным, что я направился к нему с намерением спросить, не требуется ли помощь. Но, подойдя ближе, я почувствовал, как непонятный страх охватывает меня. Теперь человек уже не казался таким дряхлым, и волосы его золотились ярче пшеницы. Он услышал мои шаги и медленно повернулся ко мне лицом, которое оказалось молодым и загорелым. Все так, чутье не обмануло меня! То был Иосиф Флавий. Он пристально посмотрел на меня и сказал: «Началась Иудейская война».
Ахиллес и черепаха
Ахиллес сидел на складном стуле и смотрел на черепаху. Черепаха застенчиво поглядывала на Ахиллеса. Солнце медленно клонилось к закату.
«Это в последний раз, — подумал Ахиллес. — Сегодня вечером я или побегу, или отступлюсь окончательно». Черепаха ждала. По знаку, поданному Ахиллесом, она начала ползти, невнятно бормоча что-то с чувством возмущенного недоумения. «Итак, — сказал сам себе Ахиллес, — все начинается заново. Философ утверждает, что мне не догнать черепахи. Черепаха проходит небольшой отрезок пути, и я двигаюсь вслед за ней. Она доходит до некоторой точки и продолжает идти дальше, а когда я достигаю этой точки, она уже уходит вперед, и пусть даже она отошла совсем недалеко, все-таки я остаюсь сзади. Короче говоря, мне не догнать черепахи: расстояние между нами хоть и будет сокращаться, но не исчезнет никогда». Черепаха обернулась было назад, но, увидев, что Ахиллес сидит задумавшись и грезит наяву, продолжила свой путь. «С другой стороны, — сказал сам себе Ахиллес, — этот философ отнюдь не прост. Он знает, что, даже передвигаясь ползком, медленно, как только возможно, я в состоянии настичь самую проворную в мире черепаху. И все-таки он утверждает, что мне ее не догнать, а ведь он известный философ, приятель многих мудрых и учитель тянущихся к знанию, которые приходят к нему со всех концов света. Не понятно мне все это, нет, не понятно».
«Ну как, Ахиллес, — спросила богиня Афина, спустившаяся с заоблачных высот в образе птахи и обернувшаяся гордой неприступной дамой. Она ласково улыбнулась своему любимцу. — Каждый вечер одно и то же. Меня удивляет, почему ты сидишь тут и размышляешь, вместо того чтобы пойти и догнать эту жалкую черепаху. Встань и примись за дело!» — «Но, госпожа, — отвечал Ахиллес, — мне надо все обдумать. Не иначе, как здесь кроется какой-то подвох». — «Мой тебе совет: встань и беги за черепахой, иначе она первой доберется до намеченной цели», — сказала богиня, превратилась в птаху и взмыла к облакам. «Ведь и философу, — продолжал размышлять Ахиллес, — была ведома скорость черепах. Он утверждал, что когда черепаха доберется до середины пути… а я достигну середины пройденного ею половинного расстояния… Возьмем, к примеру, ветку, пересекающую тропу, и предположим, что это воображаемая точка, к которой подошла черепаха. Когда ее голова пройдет над веткой, я опущу ногу перед ее головой. Не будет ли это означать, что я победил? Но ведь ветка имеет толщину. Возьмем лучше веревку, нитку, волос, воображаемую линию, наконец. На дороге лежит волосок. Черепаха пересекает этот волосок концом своего хвоста. Хвоста?.. Я поклялся своей богиней, что сделаю всего несколько шагов и достигну цели еще прежде, чем черепаха высунет голову из панциря и разглядит, куда ей предстоит идти!» Но не успел Ахиллес закончить последнюю фразу, как вспомнил, что философ утверждал: черепаху нельзя догнать, не то что опередить.
Так Ахиллес сидел, погрузившись в думы, пока не почувствовал, что стемнело, и не зажег факел — знак черепахе, что настало время поворачивать назад. «Ну и жизнь… ну и жизнь… — печально ворчала черепаха, возвращаясь в садик, где у нее была устроена нора с изрядным запасом салата и сена. — Великий Ахиллес на поверку оказывается хуже самого жалкого раба». А возвращавшийся домой Ахиллес столь же печально и горько думал о воображаемых камнях преткновения, которыми загромождают его путь все эти живущие за горами и морями философы. Но печальнее всех была взирающая с небес богиня. Она-то знала, что воображаемые границы и отметки — это реальные преграды, которые у Ахиллеса в крови.
