— Я не то что-то сказала? — Нинель немного возмущена моей неожиданно открывшейся ранимостью. — Что за люди? Что не скажи — все их задевает. Ты ж, мать, вроде нормальным человеком была…
— Это она на обращение «девушка» обиделась, — отшучивается в качестве разрядки обстановки мой друг Карпуша. — Восприняла, как тайную насмешку. Девушка? В её-то годы? Оскорбительно…
— Сейчас обоих отстраню от проработки идеи, — угрожаю беззлобно, уже вполне совладав с внезапно обуявшим меня ужасом, — Моя обиженность вам померещилась. Вернёмся к делу!
Вот уже минут двадцать, как в нашей редакторской комнатушке невозможно было вставить ни слова — идут баталии. Идея новой рубрики была придумана довольно давно, и вот теперь мы искали средства для её воплощения. Собственно, искала поначалу только я, потому как идея была моей, но делала я это вслух, и все остальные, заинтригованные, вынуждены были подключиться.
— Цензура не допустит, — вздыхала Нинель, очень страдавшая, когда приходилось хоронить фишки, — Ты же знаешь, концепция нашего журнала не допускает отсебятины… Впрочем, кто вам мешает попробовать подать материал? Вдруг прокатит?
— Мешает нам ни кто, а что, — отвечала я, — Утренняя ограниченность моей фантазии.
— Так совместим же наши ограниченности, чтоб получить в итоге безграничье! — проскандировал Карпушка и, забросив все дела, принялся мусолить идею вместе со мной.
— Сложение ограниченных множеств порождает новое ограниченное, — вздохнула умненькая Нинель, но тоже переместилась к моему столу. — И чего ты, Карпуша, такой амматематичный…
— Это у меня наследственное. От отца. В школе, когда одноклассники диктовали ему подсказки, им приходилось перемежать речь восклицаниями, типа: «Если я говорю, «в квадрате», значит возле числа сверху двоечку надо нарисовать!!!» Зато был гениальным скульптором. И это я тоже от него унаследовал.
— Лучше плохенькое наследство, чем богатая наследственность, — наскоро породила сыроватый афоризм Сонечка, черканула о нём в блокноте, и присоединилась к нам.
Идея была честно украдена мною у Тэффи. Та увлекалась довольно интересной игрой: брала известных писателей, представляла их книжными персонажами и пыталась определить, чьему перу такой персонаж мог бы принадлежать. Гоголя, например, мог бы написать только Достоевский, а самого Достоевского — никто, разве что Толстой, уже после своего отлучения от церкви. Игруха получалась весьма увлекательная. Я давно уже определила, что саму Тэффи могла бы написать только Хмелевская, а Хмелевскую, наверняка написали бы Ильф и Петров, которых, конечно же, мог придумать только Чехов… На страницы журнала такая игра точно бы не попала — Вредактор был убеждён, что нашим читательницам нет дела до литераторов. Зато он считал, что им есть дело до киноактёров и певцов. Вот я и решила провести игру: «Кто писал нам эту звезду?» Ранняя Пугачёва выходила персонажем Маргарет Митчелл, то есть Скарлетт. Варум — девушкой из фантазий Мураками. Агузарова — порождением Пелевина. Подобрав пяток таких вот пар (только очень устойчивых, таких, чтоб ассоциации были совсем однозначны), смело можно было объявлять весёленький конкурс. Ну, и ещё требовалось несколько пар для изложения правил игры и примеров. Проблемы возникли в связи с отсутствием взаимопонимания. Смотришь на нас, людей, — вроде все похожи. Две руки, две ноги, посредине гвоздик… А на самом деле, когда всерьёз мыслями обменяться хочешь, чувствуешь, что общаешься с принципиально другим существом. Инопланетным индивидуумом без логики в мышлении. Сонечке, например, казалось, что Гребенщикова мог бы написать Акунин. Как я её ни отговаривала — «неважно каких авторов обсуждаемая звезда любит, важно, какой автор тяготеет к изображению персонажей, подобных звезде» — она всё равно осталась при своем мнении. Карпуша упёрся в свои личные симпатии и антипатии, не желал видеть объективности и утверждал, будто Филиппов Киркоровых пишет обычно Пауло Коэльо. В общем, моя идея потонула в неоднозначности человеческого мышления. Зато сам процесс обсуждения и дебатов на эту тему — всем пришёлся по душе. Как коллектив воистину творческий, обсуждали мы бурно и с матерком, ничуть не брезгуя участием в споре двух экономистов и одной уборщицы, которым тоже интересно было подискутировать. Всё шло весело и беззаботно, я почти расслабилась, пока зловещим напоминанием не прозвучало вышеприведенное замечание Нинель.
— Да ты просто не умеешь играть в собственную игру! — в пылу спора заявила мне она.
— Если честно, то мои мозги пользуются обычно другими правилами, — без задней мысли сообщила я, — Берут реальных знакомых и идентифицируют их с книжными персонажами. Иногда даже поражаешься, насколько сразу предсказуемым и понятным становится человек. Все мы принадлежим к каким-то типам и потому можем быть идентифицированы…
Я споткнулась, наткнувшись на настороженность во взгляде Нинель. Конечно же, она просто переживала, что я сравню её с кем-нибудь не тем, но упрёк прозвучал устрашающим напоминанием о моей вине.
— Идентифицируете с реальными знакомыми людьми? В опасные игры играете, девушка…
Окончательно в себя после этой фразы я не пришла, и нормально общаться уже не могла. К счастью, тут сварливым ураганом на нас налетел Вредактор, и все разошлись по своим делам, забросив мою идею в небытие, а меня — в редакционную текучку.
Текучка, как ни странно, дружелюбно поглотили меня. Ну, хоть какая-то в ней духовная польза — отвлекает от дурных мыслей. Обычно от нудной стороны своих непосредственных обязанностей я испытываю лишь лёгкий приступ тошноты. В нашем журнале я числюсь штатным поэтом. То есть не редактором поэтических страничек, как изначально рассчитывала, а именно — поэтом. Даже в трудовой так записали, хотя, наверное, нельзя. Поэтических страничек в журнале вовсе нет, а есть… Поздравления, объяснения, пожелания… Страшно прибыльный, но ужасно идиотический раздел. Любой желающий может опубликовать в нём своё обращение к миру. За отдельную плату это обращение превращалось в поэтический памфлет. «Хочу поздравить Зиночку с сорокалетием в стихах! Хочу написать, что ничего страшного в том, что я от неё ушел, нету». Я получаю зарплату за то, что пишу пафосные четверостишья по мотивам таких записок. Ужас!
Это, конечно, плохо, просто кошмарно — так говорить о своей работе. Если не нравится — усовершенствуй, нравится — не жалуйся, неисправимо не нравится — увольняйся. Всё это я прекрасно понимала. И со всех предыдущих мест увольнялась при первых же признаках апатии.
— Когда ежедневно ловишь себя на том, что считаешь, сколько часов осталось до конца рабочего дня, пора писать заявление об уходе, — объясняла я работодателям причины своего бегства, — Скажите, сколько нужно отработать, чтоб никого не подвести, и позвольте мне уйти!
И мне, пусть с неохотой, позволяли. И долго ещё я дружила с прежними работодателями, писала для них небольшие статейки, как внештатник, искала заказчиков на рекламу. Но уже добровольно, и в удобное для меня время.
Я вообще считаю, что регламентированный рабочий день — унизителен для работников. Регламентированным должен быть объем работы и сроки сдачи, а уж когда человек решит выполнить свою часть обязанностей — его личное дело. Соизмерил удобное тебе время со временем работоспособности техники и нужных коллег — теперь распоряжайся собой как хочешь. Тыкая носом в рамки рабочего дня, нам, как бы говорят: «Я тебя не организую — никто не организует». А то, что взрослые люди сами могут разобраться, когда нужно сидеть на работе, а когда в этом для общего дела нет никакой необходимости, отчего-то в расчёт не берётся. В общем, не понимаю, почему человечество до сих пор не упразднило такую дурацкую штуку, как строго отведенные для труда часы.
