— Теперь, друг мой, мы знаем, чего нам придерживаться, — прервал художник мои размышления в конце нашей беседы. — Эти записки на польском языке — наше страховое свидетельство жизни. Умоляю вас спрятать их подальше и не показывать даже намека на то, что вы пытаетесь их расшифровать. Также я рекомендовал бы вам взять отпуск и уехать на край света. В дальнейшем, если судьба избавит нас от участи Фрестера, мы снова встретимся.
Сказав это, он произнес слова прощания с безразличием того, кто завершает самый обычный разговор.
Мне потребовалось несколько дней для осмысления той лавины информации, которую обрушил на меня Ремиджио Коссини, сообщив о смерти Демана Фрестера. Повторю, мне было трудно поверить, будто барон решил принести актера в жертву, чтобы дать нам возможность почувствовать некоторую уверенность и предоставить время для совершения побега. Что касается меня, то рукопись продолжала оставаться в моих руках, сто тысяч швейцарских франков, которые причитались мне в качестве наследства, покоились, по-видимому, на счете умершего человека, а воспоминания о Богарте наполняли страхом каждый мой шаг. С другой стороны, суд над Адольфом Эйхманом проходил в Иерусалиме без проблем, и не требовалось никаких дополнительных доказательств вины этого человека, было трудно даже представить себе, что кто-то станет пытаться спасать его от виселицы. Не единожды, полагая, что смерть Фрестера была случайной, а подозрения Коссини являлись преувеличенными, я подумывал о том, чтобы разыскать Богарта и передать ему рукопись барона, однако оставалась лазейка для сомнений, похожая на ту, которая иногда определяет исход шахматной партии, и я постоянно откладывал совершение этого поступка. Судя по гробовому молчанию, воцарившемуся в мире после моего последнего разговора с художником, вероятно, Коссини был прав, и установившееся спокойствие, связанное с судьбой рукописей, было столь же зыбким, как положение шлюпки посреди океана. Мне казалось, что существовало еще много разрозненных концов, которые нужно было связать, и Коссини знал об этом. Часто мысль о том, что самодостаточный всезнающий художник проник в самую суть игры, от участия в которой он не имел намерения отказываться, не попросив для этого моей помощи, казалась мне оскорбительной. Для меня не имело большого значения, сделал он это для того, чтобы унизить меня, или с целью защитить. Я докажу ему, что в отношении меня барон Блок-Чижевски принял верное решение, основанное на том, что именно я буду тем, кто расшифрует рукопись.
Должен пояснить, что по крайней мере в этой области я имел определенные преимущества перед Коссини. Когда я решил принять фантастическую идею художника о том, что барон для осуществления своего плана выбрал нас, то провел мучительный анализ своих собственных способностей и ограничений для того, чтобы понять, что в моем беспорядочном существовании могло способствовать осуществлению намерений старика. Меня уже не удивляло, что барон избрал Фрестера из-за его тупости или художника в связи с его необыкновенной проницательностью. Что же касается меня, то, наконец, я додумался, что поводом моего включения в число избранных послужила моя давняя, хотя и не очень сильная связь с областью криптографии. В течение последних месяцев войны и, возможно, в преддверии моей будущей работы в качестве литературного негра я служил в отделении связи вооруженных сил, где мои коллеги занимались тем, что перерывали вороха корреспонденции с континента в поисках криптограмм, содержавших полезные сведения или предупреждения для союзников. Несмотря на кажущийся интерес к подобного рода занятиям, для меня это была на редкость скучная работа. Мне было неизвестно, знал ли Коссини об этом эпизоде моего прошлого и ожидал ли он так же, как и барон, что я применю свои способности на благо нашего общего дела. Таким образом, у меня появилось тревожное ощущение, что Блок-Чижевски включил меня в число своих наследников из-за возможного обладания навыками работы с определенными секретными кодами, наподобие тех, которые должна была содержать рукопись его учебника. Именно поэтому я вскоре стал считать, будто рука моего бывшего противника по шахматам из того мира, в котором он находится теперь, дергала за ниточки моего существования. Казалось, что самые глубинные тайны моей жизни были всегда в его распоряжении, разложенные перед его глазами, как рахитичные фигурки на доске для игры.
Какими бы ни были на самом деле причины, побудившие барона включить меня в число своих наследников, начиная с этого времени я направил всю свою энергию на расшифровку рукописи. Дело же, признаюсь, оказалось совсем не легким. Начнем с того, что большая часть текста была написана на польском языке, и, следовательно, требовалась помощь кого-то, кто разбирался в этом лучше меня, для того чтобы выявить наличие преднамеренных ошибок. Одна знакомая из издательства сообщила мне, что в рукописи бросаются в глаза ужасно грубые орфографические ошибки автора, который показывает великолепное знание шахматной игры. Не было ничего неожиданного в том, что у человека, говорящего на одном из германских языков, будут ошибки при письме на языке, который не является для него родным. Тем не менее даже мое недостаточно хорошее знакомство с маниями и добродетелями Блок-Чижевски, а также мое постепенно усиливающееся убеждение в том, что в этой истории опора на очевидные факты мало к чему может привести, заставили меня отбросить мысль о том, что ошибки барона были всего лишь орфографическими. Это подтвердилось впоследствии, когда, исчерпав все имеющиеся у меня возможности для дешифровки криптограммы, я снова обратился в издательство и попросил помочь мне найти принцип, которому соответствуют орфографические ошибки в тексте. Как я и ожидал, в результате выявилась давняя цифровая последовательность, которая, если память мне не изменяет, была одним из наследий Первой мировой войны, оставленным для сотрудников легендарной Британской секретной службы.
К несчастью, этой информации оказалось недостаточно для дешифрирования рукописи Блок-Чижевски. Ключ, объясняли мне обычно мои товарищи из Королевских вооруженных сил, сам по себе играет роль лабиринта, каждое из более или менее многочисленных ответвлений которого содержит в себе своего собственного Минотавра, защищающего его от непредусмотрительного героя, не запасшегося своевременно нитью Ариадны. Как и в лабиринте, ни один из ключей не является непреодолимым, но есть такие, которые требуют трехмерного мышления, знаний на глубине подсознательного, что в этом случае ограничивало мои возможности раскрытия шифра. В дальнейшем применение этого цифрового кода заводило меня в тупик, что неоднократно наталкивало на мысль о том, что даже на таком первичном этапе дешифрирование в какой-то момент оставляло дешифровщика перед наглухо закрытой дверью, за которой, окутанная сумерками тайны, скрывалась суть содержания.
В сложившихся обстоятельствах мне не оставалось ничего иного, кроме как прибегнуть к помощи моего бывшего начальника из отдела связи. Полковник Эвен Кэмпбел, который в то время бесцельно проводил свою старость на занятиях по египтологии в Эдинбургском университете, с огромным воодушевлением пришел мне на помощь. Едва взглянув на иероглифы, которые мне удалось получить в результате последней попытки дешифрировать рукопись, он с удовлетворением филателиста, наткнувшегося вдруг на марку XVIII века, воскликнул:
