— Я же говорил, что Фрестер — ничтожество. У него не хватает мозгов противостоять тем, кто, несомненно, может причинить нам больше вреда, чем предоставить благ. Как бы там ни было, опасаюсь, что именно теперь наш бедный фламандский крестьянин подвергается наибольшей опасности.
Сознательные недомолвки собеседника начали утомлять меня. Мне, знакомому с большим количеством детективных романов, которые я прочел или написал на протяжении своей жизни, казалось несправедливым, что Коссини, этот доморощенный следователь, ни разу не потрудился объяснить ход своих нередко парадоксальных рассуждений. Например, я так и не понял, как он узнал о том, что Аликошка Голядкин был одноруким, и что с самого начала натолкнуло его на мысль с таким упорством подозревать неискренность филантропических намерений Богарта. Что же касается опасности, которая, предположительно, угрожала Фрестеру в связи с тем, что он передал заместителю душеприказчика свою часть рукописи, Коссини, почти примирившись с тем, что ему достался тупой соратник, вздохнул и стал объяснять мне то, что было для него очевидным: уступив свою часть рукописи, Фрестер сделал все возможное для того, чтобы мы наконец осознали, какое значение придавали бумагам покойного Богарт и те, кто стоял за ним.
— На самом деле, — добавил Коссини, — существует лишь две причины, по которым определенная группа людей может быть заинтересована в содержании рукописи: либо они действительно желают узнать ее содержание, либо им уже хорошо известно, что именно в ней содержится, и они стремятся любым способом воспрепятствовать распространению этой информации.
Ответ художника на мой вопрос о том, какое отношение имели ко всему этому действия Фрестера, был безапелляционен:
— Если в ближайшие дни с нашим другом Фрестером произойдет несчастный случай, который приведет к его гибели, то станет ясно: люди не хотят, чтобы содержание рукописи оказалось предметом гласности. Думаю, для достижения своей цели они не остановятся ни перед чем и уберут любого, кто держал эти листы в своих руках.
Затем, как бы услышав эхо своих собственных слов, отвесно упавшее ему на голову, художник сделал заключение:
— Я это знаю. Это столь же точно, как и то, что мы с вами являемся фигурами одной и той же шахматной партии.
Недели две спустя Коссини позвонил мне в Лондон и с энтузиазмом игрока, сталкивающегося с новой и сложной шахматной партией, сообщил, что Фрестер погиб в пустыне Аризоны в ходе съемок первого и единственного фильма, в котором он выступал под собственным именем. Не стоит говорить, что эта новость заставила меня похолодеть. Меня почти разозлило, что Коссини смог предвидеть случившееся с такой точностью, будто он сам находился по другую сторону занавеса, который теперь отделял нас от остального мира. Что мы могли теперь поделать? Фрестер, по крайней мере, хоть на какое-то время сумел получить удовольствие от денег барона, мы же видели, что существование каждого из нас находится под угрозой из-за рукописи, обладание которой жгло мне руки так, как если бы это были не листы бумаги, а бомба, полученная по почте.
— Простите меня за энтузиазм, — сказал Коссини, как бы читая мои мысли, — но я не могу не восхищаться ловкостью барона.
Поясняя свою мысль, он добавил, что, предаваясь долгим размышлениям о роли Фрестера в истории с рукописью Блок-Чижевски, он пришел к выводу, что последний, предвидя, вероятно, свое убийство, выбрал бездарного актера, исходя из того, что он без лишних размышлений передаст Богарту свою часть учебника шахматной игры.
— Следовательно, теперь нам предстоит стать главными действующими лицами гениальной шахматной партии, в которой убийство Фрестера следует понимать как жертву, предусмотренную самим Блок-Чижевски. Это гамбит, при помощи которого барон хотел предупредить нас об истинной природе наших соперников и той важности, которую они придают рукописи, находящейся в наших руках. С другой стороны, если барон действительно спланировал все это таким образом перед своей смертью, мы можем быть более или менее спокойны, так как часть учебника, находящаяся теперь у Богарта, не содержит ничего компрометирующего. Это должно заставить его поверить в то, будто и наши тексты не выходят за рамки того, чем кажутся. Все это, — заверил Коссини, — дает нам время, чтобы куда-то уехать, потому что затем Богарт и его друзья придумают, как лучше разделаться с нашими рукописями и заручиться нашим молчанием.
Слова художника наполнили меня чувством восхищения и ужаса. Все его доводы казались исключительно логичными, но создавалось впечатление, что размышления и выводы Коссини базируются на идее призрачной гениальности барона, и я вскоре почувствовал их уязвимость. Гипотезы художника были основаны на фактах, достоверность которых было слишком трудно проверить. Например, была необъяснима злонамеренность Блок-Чижевски в отношении Фрестера, в случае если факт передачи Фрестером рукописи в руки Богарта барон предвидел, а также то, что мы с Коссини сумеем сохранить верность его памяти в ущерб своему карману. Еще менее убедительными казались пророчества, что мы с Коссини останемся в живых, хотя наши преследователи могли бы убить нас с самого начала, чтобы заполучить рукопись, которая их настолько интересовала. Верно, что барон был великолепным шахматистом, однако в реальной жизни никто не способен предсказать действия человека с такой же точностью, как это иногда происходит в шахматной игре. С другой стороны, Ремиджио Коссини, по-видимому, также был гениальным игроком, но страсть к шахматам привела его к тому, что он перепутал двусмысленные законы нашего существования с теми, какие господствуют на доске для игры.
— Все это звучит очень хорошо, Коссини, — сказал я ему в конце концов, с надеждой поймать его на ошибке. — Но не спрашивали ли вы себя о том, что было бы, если бы барон Блок-Чижевски не предусмотрел предательства со стороны Фрестера и смерти последнего? Почему старик затеял все это, ведь гораздо проще было бы ему самому довести имевшуюся информацию до сведения властей? Полагаю, что было бы намного лучше оставить все это в руках полиции и навсегда позабыть об этом деле.
Далекий от того, чтобы обидеться на мою подозрительность, Ремиджио Коссини ответил на мое трусливое предложение язвительной усмешкой и сказал:
— Я отлично понимаю ваши сомнения писателя, друг мой. Не буду отрицать, что в моих идеях больше воображения, чем обоснованности, но это единственный инструмент, каким мы располагаем. Сейчас я могу уверить вас лишь в том, что Богарт работает не в интересах израильского правосудия. Адольф Эйхман является мертвецом уже с момента его ареста, и в связи с этим никто, находящийся в здравом уме, не возьмет на себя заботу собирать доказательства для трибунала, который в них не нуждается. Если дело обстоит таким образом, то сильно сомневаюсь, что полиция в состоянии сделать что-либо. Скорее, как мне кажется, рукопись имела для барона какое-то личное значение, она служит оправданием для кого-то, кто мог бы использовать ее, когда старика уже не будет.
Для меня являлось слабым успокоением сознание того, что Коссини имел хоть какие-то конкретные обоснования своих идей, но эти факты, как и выдвинутые на их основе гипотезы, неизбежно вели нас к пропасти, на дне которой нас ожидал чудовищно разинутый рот Богарта. Я продолжал убеждать себя в том, что смерть Фрестера могла быть случайностью, но это не избавляло меня от ощущения чего-то, что угрожало нам из-за поворота. Несмотря ни на что, Коссини был прав: в сложившихся обстоятельствах было лучше грешить подозрительностью или держаться за предсказания. Только таким образом мы могли сохранить некоторую надежду на то, что создатель наших невзгод барон Блок-Чижевски оставил нам в наследство хоть какое-то оружие для защиты.
