Поехали на кладбище, закопали, воткнули пирамидку, набросали цветов. Перед тем что-то сказал отец. На обратном пути заехали в арендованное кафе трикотажной фабрики и около часа скорбно ели, говоря речи и глотая слезы, неизвестно по кому. Потерялись по пути сестра с дочкой в нанятой машине, но под конец нашлись. Отец переживал и бесился. На выходе спросил, как, по-моему, все ли обошлось гладко и пристойно? Вернулись домой, где тетка приготовила поминальный стол – холодец, блины с грибами, вареники с картохой. Дверь не закрывалась, на серванте входящих встречал взгляд насупленной матери в парике, под ветвистыми оленьими рогами и висящим на нитке пустотелым морским ежом из Вьетнама. Пришли те, кого не было на кладбище. Подходили, присаживались, отведывали, что-то говорили, иногда поднимались и хором молились – отец им не мешал.
Приехала из Карпат вдова моего дяди, лесничего, с сыном, зубным врачом. Они изучали привезенный моей женой свежий номер «Гео» с очерком о Транссибе – вдова была учительницей географии. Одна из нянек моей сестры, горбунья Маричка, привела своих принаряженных дочерей и внука. Ее чокнутый муж побирался в электричках, а сама она поселилась в дачной будке, с огородом, козой и буржуйкой. Но глаза на рябом лице этой почти шестидесятилетней карлицы лучились. При знакомстве с моей женой она непроизвольно бросилась и поцеловала ей руку: «Яки вы красиви!» Моя мать помогала ее семье продуктами. Полученную от фабрики при советской власти трехкомнатную квартиру Маричка оставила дочерям, которые явно ожидали от жизни чего-то большего, когда их матери иногда не хватало денег на хлеб. Мы с женой наскребли буквально несколько долларов для нее, объяснив, как их обменять при необходимости. У меня горели уши от стыда, но ничем больше мы не способны были ей помочь. И для Марички эти непривычно большого размера купюры были никакими не деньгами, а не знаю чем. Какими-то почтовыми карточками с колониальными марками и сообщением, что ангелы готовы ее встретить и препроводить в надлежащее место, где ее уже ждут. Потому что чем еще могли представляться Штаты, Москва и остальной мир галичанке, знающей только родное село и ближайший областной город?
Мать моего сына даже не позвонила.
Сестра осталась до конца недели и согласилась оставить дочку до конца учебного года деду. Он спросил меня, не буду ли возражать, если завещение он напишет на нее: «Вы же не перессоритесь?» Подразумевалось его недовольство собственной сестрой. Я не возражал, думая только о том, что его жизнь сейчас в руках внучки, в чем смог убедить и сестру.
На этом расстались.
Утром следующего дня мы с женой уехали во Львов, и уже вечером я вновь сидел в зубоврачебном кресле. Примерка искусственной челюсти наподобие дверных петель прошла успешно. Через пару дней после ряда болезненных операций дело было закончено. Я расплатился, подписал зубному врачу свою первую книжку, и мы расстались почти друзьями. Осталось выпить на прощание с родней и старыми приятелями, продать что-то из витражного инвентаря, встретиться с квартирным маклером, дать на карманные расходы и оставить номер «Гео» сыну и, сев на проходящий поезд, отбыть в Москву.
Лежа на верхней полке, я изучал большую фотографию с обтрепанными краями, одолженную кузиной матери. Похожа на выпускную фотографию какого-то учебного заведения, где сидела и толпилась вся моя родня по материнской линии. 1925 год, то есть матери еще нет на свете. Бабка держит на руках ее старшего брата, будущего лесничего. Скуластый дед, которого я никогда не видел, построивший неоготический костел, в котором меня окрестила бабка, и умерший от ее проклятий – а не от горячих пирожков, как полагала мать. «Бабка Луцина деда залаяла!» – злословили дети тех, в чьи лица теперь я всматривался на фотографии. Три с лишним десятка незнакомых лиц, где не только меня, но и моей матери нет еще даже в проекте! Посередке мой прадед – патриарх с окладистой белой бородищей и усами, франтовато торчащими в положении «без двадцати четыре». Вообще о нем ничего не знаю, кроме фамилии. Такие вот пироги.
Москва наконец
Воскресным утром на станциях и в поездах метро было на редкость тихо, чисто и пустынно. Московская милиция, не расстававшаяся второй месяц с автоматами и пуленепробиваемыми фартушками, отсыпалась после вчерашнего футбольного матча России с Украиной. Проведя сорок минут в трубопроводе подземки с одной пересадкой да пешком десять минут – наконец мы дома! Жизнь продолжается.
Сразу ожил телефон. Уже к вечеру вторника мы смогли расплатиться с хозяином квартиры. Я собрал дань с журналов, наконец получил гонорар на телевидении, что-то принесла жена. В сумме вышло около тысячи долларов – в самый раз, чтобы рассчитаться за жилье, и чуть-чуть осталось на жизнь. Сразу по получении денег хозяин отбыл в Берлин, заперев на ключ вторую комнату – уменьшив территорию квартиры пропорционально размеру бывших союзных республик. Нам с женой вполне хватало и одной гостиной с кухней и прочим, но любые гости, решившие у нас остановиться или заночевать, составляли отныне для нас проблему.
Первым сюрпризом стал вскоре пришедший счет за международные и междугородные телефонные разговоры хозяина. Причиной других неприятностей явились его сыновья. Живущего с ним в Берлине младшего упорно разыскивал военкомат. А служащий в одном из московских банков и воцерковленный старший сын (сочувственно заявивший мне по телефону, что за мою покойную мать, как за католичку, помолиться он не может, но свечку поставит) в один прекрасный вечер привел какую-то родственницу из провинции или же сестру во Христе, чтобы поселить ее в запертой отцом комнате, от которой у него был ключ. На голубом глазу он уверил нас, что папа в курсе и не возражает. Я сказал, что хотел бы услышать это от него самого и сейчас позвоню ему.
– Его нет дома, я звонил ему полчаса назад и не застал. Он вам напишет!
Тем не менее я набрал Берлин. Хозяин квартиры снял трубку, и я спросил его, что значит сей сон.
– Мы договаривались, что снимаем у вас квартиру, а не комнату. Если это не так, то мы немедленно съезжаем!
Куда я не знал, но был в бешенстве от подобного оборота событий.
К счастью, хозяин не испугался – для него и самого услышанное явилось новостью. Он попросил к телефону сына и наскоро вправил ему мозги, после чего извинился за сына. Тот стал торопливо оправдываться передо мной, что, вероятно, неправильно понял отца, оставившего ему ключи. Инцидент был исчерпан, и я согласился, чтобы девушка ночевала у нас в течение двух-трех дней, пока не подыщет жилье. Сын хозяина испарился сразу же, а смущенная и расстроенная девушка исчезла наутро и больше не появлялась. Ключи сын хозяина передал товарищу отца, которому тот оставил доверенность на квартиру и сделал единственным посредником между собой и нами.
Однако запертая комната продолжала доставлять нам беспокойства. В начале декабря, когда резко похолодало, в ней распахнулась форточка – из-под двери тянуло стужей и гуляли сквозняки. Мне пришлось съездить за ключом от этой комнаты, закрыть форточку и утеплить окно, смести с подоконника снег и выбросить засохшую хлебную корку, оставленную девушкой. Неделю-другую мы пожили снова в двухкомнатной квартире, что оказалось очень кстати, потому что приехал и остановился у нас Кость. Сравнительно хорошо оплачиваемый наемный архитектор, он не желал больше жить в Одинцове с другими гастарбайтерами и намеревался найти и снять жилье в Москве. Ему только хотелось, чтобы это как-то само собой сделалось или кто-то это сделал за него. Не получилось. Десять дней он исчезал утром и к вечеру возвращался с бутылкой, выпивал со мной на кухне до полуночи. Какое-то риелторское бюро водило его за нос – взяло сумму, ни большую ни маленькую, и морочило голову. Наконец он плюнул на потерянные деньги и съехал в Одинцово, где заказчик, доворовывавший остановленный автозавод, имел привычку подолгу совещаться с ним в любое время суток, словно барин с крепостным мастером. Я вздохнул с облегчением.
