— А вы всегда ездите на велосипеде? — спросила она, и он вдруг ощутил аромат свежих колокольчиков, будто росших на ее коже. Было что-то притягательное в этом запахе весны, который заставлял низ его живота не подчиняться разуму.
— Когда погода хорошая, — ответил он.
— А когда идет дождь?
— Я или мокну, или беру машину.
— Так у вас есть машина?
— Да, есть. — Он робко улыбнулся. — Но я не люблю ездить на машине.
— Вы боитесь?
— Ну, точнее сказать, немного нервничаю.
— Когда я учусь водить, то думаю, что кто-то, возможно, еще больше нервничает, чем я.
Она держала во рту сигарету и наблюдала за ним сквозь дым, который струйкой выпускали ее губы.
— Скажите, а человек, совершивший самоубийство, отправляется в ад? — спросила она.
— Жизнь, которую нам дает Господь, нам не принадлежит, поэтому мы не вправе убивать себя.
— Это то, чему нас учат. А вы сами в это верите?
— Да, верю. Жизнь священна. Она нам не принадлежит, поэтому мы не можем ею распоряжаться. Мы должны принимать с благодарностью все, что дает нам Господь. И только Бог имеет полное право лишить человека жизни.
— Итак, если папа убил себя, то он проклят навечно?
— Он в аду до тех пор, пока Господь не решит простить его. Мы должны за него молиться.
— А Господь услышит молитву?
— Вот поэтому мы и молимся — потому что Он слышит нас. — Он поправил очки, надвинув их на нос. — Смотрите: если бы вы сделали какой-то неверный шаг, ваш отец сердился бы на вас вечно?
— Конечно же, нет.
— Тогда вы ответили на свой собственный вопрос. Господь — всепрощающий отец. Однако не думаю, что человеку просто так сойдет с рук убийство, даже если это покушение на свою собственную жизнь.
— Я посещаю мессу с детства из-за папы. Маме все равно. Она неверующая и думает, что церковь существует только для того, чтобы держать простых людей в прямых и узких рамках. Я не могу сказать, что я когда-нибудь действительно думала о Боге.
— Но вы думаете о Нем сейчас.
— Но это потому, что я вынуждена. Если папа мертв, то он там, где я не могу с ним общаться. Господь правит этим местом, поэтому я буду пытаться говорить с Ним.
Отец Далглиеш почувствовал, что его сердце переполнилось теплотой.
— Это единственное, что вам остается сейчас, — ответил он, осторожно улыбнувшись. — Господь может стать огромным утешением в подобные времена.
— Хотя я все еще надеюсь, — сказала она, отвернувшись и стряхивая пепел на гравий.
— Это вполне естественно — до тех пор, пока нет доказательств, всегда есть надежда.
— Мой дедушка когда-то говорил мне, что умершие люди становятся звездами.
— Это хорошая мысль.
— Как бы я хотела, чтобы он был здесь сейчас!
— Ваш дедушка?
— Да. Он бы знал, что нужно делать. Он из тех людей, которые знают все.
— А где он?
— В Нью-Йорке. — Она сделала последнюю затяжку; тлеющий кончик сигареты был похож на светлячка. — Гарри всегда был маминым любимчиком, после самой себя, конечно. Но я была особенной для своего дедушки.
— А ваш отец?
— Папа? Для папы каждый человек был индивидуальностью.
Попрощавшись с Селестрией, отец Далглиеш провожал ее взглядом до тех пор, пока она не вошла в дом. Он остался в темноте наедине с едва ощутимым запахом колокольчиков. Призрачная фигура наблюдала за ним с верхнего этажа лестницы. Памела накинула на плечи свою шаль, ее знобило. Она не двигалась, пока священник не завернул за угол и не исчез на подъездной дороге. Затем подняла глаза к небу и в очередной раз спросила: а в самом ли деле существуют небеса или нет?
Той ночью Селестрии почему-то очень захотелось навестить маленького Баунси в его кроватке. Было поздно, и все уже легли спать. Она чувствовала себя истощенной, хотелось плакать, и абсолютно все раздражало. Девушка вспомнила, как утром она обыскивала пляж в поисках Баунси, совершенно не подозревая, что океан вместо него поглотил ее отца. Она незаметно пробралась по коридору в комнату Баунси, украшенную обоями кремового цвета с изображением бледно-голубых слонов. Малыш обожал слонов, называя их «серыми ушастиками». Она открыла дверь как можно тише. Там, в бледно-желтом свете маленькой свечки, стоящей на комоде с зеркалом, на которой курилось эвкалиптовое масло, лежал Баунси. Его руки были закинуты за голову, ноги в голубых пижамных штанишках вытянуты, одеяло отброшено во время сна. Глаза малыша были плотно закрыты, нежная кожа, казалось, излучала сияние и просвечивалась, а полные чувственные губки слегка шевелились, отвечая на сладость снов. Она нежно поправила одеяло, укрыв им каждую ногу по очереди. Он даже не шелохнулся, продолжая дышать глубоко и медленно, как дышат только дети. Вдруг она почувствовала, как ее глаза затуманились и слезы потекли по щекам. Он выглядел таким прекрасным и невинным…
Потом Селестрия услышала какое-то движение и обернулась. На пороге стояла Джулия, одетая в халат. Селестрия улыбнулась ей сквозь слезы. Джулия на цыпочках приблизилась к племяннице и обняла ее.
— Сегодня утром мы думали, что это был Баунси, — прошептала Селестрия.
— Мне немного стыдно испытывать благодарность сейчас, когда Господь забрал Монти, — ответила Джулия. — Поэтому мое сердце исполнено чувством благодарности и печали одновременно.
— Он сокровище, — сказала Селестрия. — Какое это утешение — видеть его спящим в своей кровати в полной безопасности! Он дает мне надежду. Если мы нашли Баунси, то, возможно, найдем и папу.
Они замолчали, погруженные в свои мысли, и, казалось, это длилось целую вечность. Наконец Джулия заговорила.
— Ты не одинока в своей беде, Селестрия, дорогая, — сказала она. Селестрия была так тронута ее словами, что не смогла ей ничего ответить.
Она не сопротивлялась, когда Джулия прижала ее к себе, и склонила голову на ее плечо. Они обе смотрели на спящего ребенка и плакали.
Глава 9
С тех пор как прошлым утром обнаружили лодку Монти, в Пендрифте ни о чем ином не говорили. Никто не мог поверить, что Монти совершил самоубийство. В этом вопросе мнения людей единодушно сходились. Каждый заявлял, что был с ним близко знаком, ибо Монти — это человек, который всегда был рад уделить время любому, кто предлагал свою компанию. Нет, тот Монти, которого они знали, был вполне доволен жизнью и готов разделить свой оптимизм с остальным миром.
Действительно, Монти казался такой же неотъемлемой частью маленького корнуоллского городка Пендрифт, как сливочный варенец. Он наслаждался чтением газет за чашкой кофе в чайном доме у Мэгги Брюик, любил покупать сигареты в угловом магазине и попивать пиво в трактире «Корма корабля и пираты». Каждый тепло его приветствовал, и он знал любого по имени, начиная от помощника в кабинете доктора и кончая старым Талеком, который целыми днями сидел на скамейке, вглядываясь в даль моря, и напоминал ненужное пальто, которое с каждым дождем становится все более потертым.
