Алоиза читала и перечитывала роман и в конце концов запомнила наизусть целые страницы. «Без всяких усилий, без каких-либо помех и препятствий я оказался у ограды аллеи.
Розовая и белая жимолость, сирень и альпийский ракитник были в полном цвету, солнце золотило их. Ласковый воздух летнего дня, напоенный ароматами, казался живым, так он был пронизан жужжанием насекомых и щебетом птиц.
Я чуть ли не заплакал от радости, вновь обретя землю моих реальных сновидений».
* * *
Но Алоизе пока еще не была дарована возможность заплакать от радости. Вот уже больше месяца она усердствовала в постижении искусства сновидения-реальности, но так и не смогла выйти из стадии смутных воспоминаний. Ежедневно во второй половине дня она запиралась в гостиной, смежной с комнатой, где лежал ее сын, укладывалась на диван, который специально для этого велела перенести из комнаты Люси, со всей тщательностью принимала позу, описанную Джорджем Дюморье, и ждала. Ждала, как Иббетсон, «восторга пробуждения» в реальном сновидении. Но сколько она ни старалась «зафиксировать напряженным и постоянным усилием воли точку пространства и времени, которую могла достичь ее память», ей ни разу не удавалось пробудиться в каком-то определенном месте. Слишком она была нервной, слишком исполненной страхов, чтобы суметь, как это требовалось, направить и закрепить внимание. Ей не удавалось даже выбрать определенное воспоминание; стоило ей остановиться на каком-то одном, как тут же в голове начинал кружить рой других образов. Она одновременно шла по следам и Виктора, и Фердинана и в своем беспорядочном поиске сталкивалась с разными другими персонажами — Иасинтом, Люси и даже со множеством живых и уже умерших родственников. Ее мысли были заражены какой-то паразитической мошкарой, и чем яростней Алоиза негодовала на этих навязчивых персонажей, тем больше рассеивалось ее внимание. А вскоре она начинала чувствовать, что ноги затекли, в руках мурашки, колет в боку, виски стискивает мигрень. Однако она с героизмом безнадежности часами оставалась в той же позе. Прерывала она это свое лежание только к вечеру, когда приходила медсестра. И каждый вечер вставала разбитая, угрюмая, усталая. Нет, конечно, Фердинан появлялся во время этих ее занятий сновидчеством, но наподобие блуждающего огонька, который мечется во все стороны, пропадает, а потом появляется совсем в другом месте и выглядит совсем по-другому. Образы, возникавшие у нее в мозгу, были беспорядочны и прихотливы; она так и не смогла управлять своей памятью.
Напротив, это память управляла ею. Алоиза не была способна думать о взрослом Фердинане, без того чтобы не объединять его с Виктором. Он, бывший и оставшийся даже после смерти ее единственной любовью, неизменно являлся ей. Она видела его как бы мгновенными вспышками — кусочек лица, взгляд, улыбку, жест. Иногда ей даже казалось, будто она слышит его голос, на миг ощущает запах его кожи. Более четверти века Алоиза создавала культ своего первого мужа, но теперь он постепенно стал сходить с тех заоблачных высот, на которые она его вознесла, и обретал понемногу плотскую весомость и осязаемость. Да, идол обрел плоть и кровь, запах обрел жизнь, облик. Виктор отбросил маску героя, и Алоиза увидела его лицо — лицо возлюбленного. Он возвращался к ней сквозь лабиринты хаотических грез, в которых она беспрерывно блуждала, возвращался, даруя свое тело, тело любовника. Тело, исчезнувшее на войне и теперь возродившееся. И тело это было по-прежнему — как некогда — желанным.
Так что сновидение-реальность приняло отнюдь не то направление, какое хотела ему придать Алоиза. Она никак не могла слиться с беглым духом сына. Нет, сына она иногда видела — то маленьким мальчиком, то подростком, то грудным младенцем. Но с бегом дней она все упорней устремлялась к исчезнувшему телу Виктора. Порой Алоиза пыталась бороться с неверной ориентацией памяти, с этой вольностью и отклонениями мысли, старалась переключить внимание на сына, нуждавшегося в незамедлительном спасении от беды, в которой он оказался. Но ее грезы-сновидения упрямо следовали своими извилистыми путями и неизменно приводили ее к Виктору. К такому желанному телу Виктора.
А дни шли. Сентябрь с его красноватыми отсветами, пением птиц, готовых к отлету, теплыми и благоуханными вечерами сменился октябрем. Оголились деревья, увяли последние розы, вечера стали сырыми и холодными, а над прудами, накрытыми лиловыми и коричневатыми шапками тумана, звучал хриплый рев самцов оленей и косуль. Дни шли, становясь все короче, и ритм им задавали холодные дожди. Фердинан лежал на своей кровати, не ощущая ни окружающего мира, ни самого себя; длинная мумия, обтянутая мертвенно-бледной кожей. Сердце его билось с регулярностью маятника, но билось лишь по привычке и гнало по телу кровь, медлительную и холодную, как у существ, впавших в зимнюю спячку. Дни и ночи Алоизы теперь вращались вокруг этого бесчувственного, недвижного тела. Она нигде не бывала и лишь перемещалась из своей комнаты в комнату Фердинана — через гостиную, превращенную в волшебный фонарь. Она изнуряла себя сеансами сновидения-реальности, но сновидения неизменно приводили ее туда, куда она вовсе не хотела идти. Сны противились любым навязанным установкам, вели себя, как им хотелось, открывали такие фрагменты прошлого, которые Алоиза давно уже схоронила в самых дальних тайниках, боясь, что они могут заставить ее страдать. Уже давным-давно она облагородила, вызолотила, вознесла на пьедестал память о Викторе, лишила плотскости любовь, что связывала их, идеализировала тело исчезнувшего супруга. И вот это эфирное тело сошло с постамента, на который Алоиза его возвела, спустилось на запутанные дороги сновидения-реальности, возвратилось после четвертьвекового отсутствия. И возвратилось таким, каким было до ухода Виктора на фронт, где смерть похитила его так внезапно, что оно мгновенно исчезло.
Оно вернулось, требуя принадлежащее ему по праву, требуя справедливости; ведь Алоиза же, сама того не ведая, сделалась сообщницей похитительницы-смерти, распылившей тело Виктора. Свой траур она воздвигла, как гигантское знамя на краю зияющего провала, что открылся после исчезновения Виктора, окружила возникшую пустоту своей скорбью. И скорбь ее, дабы обрести возможность утоления, возможность бежать от чудовищной картины той грязи, в которой растворился Виктор, вынуждена была оторваться от земли и устремляться ко все более возвышенным пределам с изысканностью белого вьюнка-ипомеи. Алоиза исполняла траур по своему идеальному супругу с исключительным достоинством. Она даже принесла в жертву собственное тело: изгнала из него желание и запретило ему наслаждение. И, согласившись после долгих лет вдовства выйти замуж за Иасинта Добинье, она всего-навсего принесла еще одну жертву. Она была бедна, работала портнихой и того, что зарабатывала, ей не хватало на покрытие потребностей своих и сына. А она очень беспокоилась о будущем своего маленького Короля-Солнца, единственной радости ее жизни, памяти ее украденной любви. Так что когда Иасинт Добинье, который в ту пору преподавал математику в бланском лицее, где учился Фердинан, попросил ее руки, она согласилась. Иасинт Добинье, спокойный, пользующийся хорошей репутацией, был старше ее на двадцать три года. Он ни разу не был женат, жил один в небольшом селении неподалеку от города; дом вела старуха-служанка, которая всю свою жизнь работала в их семье.
