Кавалеры единодушно начали за ней ухаживать, к ней начали свататься. Воображение молодых людей поражали ее прекрасные черные глаза, за которые ее прозвали в свете miss Black eyes. Очень скоро тихая, затравленная барышня сделалась веселой хохотушкой — исправлению ее натуры немало содействовали успехи в свете. Ее даже стали считать кокеткой, что ее немало обижало.
«Не знаю, — писала она в своих записках, — отчего многие считали меня кокеткой, — это клевета, чистейшая клевета. Кокетка хочет нравиться всем без исключения — и старому, и молодому, и умному, и глупому, и женатому, и холостому, и к тому же старается удержать в своих оковах всех пленных, а я, напротив, и танца, бывало, не дам тому, кто мне ничем не нравился. До сих пор я удивляюсь, до какой степени я была ветрена и необдуманна и как много себе позволяла; бывало, дома распоряжусь, с кем танцевать, запишу себе в книжечку и, приехав на бал, не дожидаюсь приглашения, а лишь только окружат меня мои верные кавалеры, ждавшие меня всегда у дверей, я как награды раздаю им поочередно танцы; они так к этому привыкли, что встречали меня принятой между ними фразой: «Какой танец вы мне сегодня назначили?» Как не пришло в голову хоть одному из них проучить меня, а нечего сказать, хорошо бы сделали».
На одном из балов Екатерину заметил великий князь Михаил Павлович и сказал:
— Она очаровательна, ее манеры безукоризненны.
Ах, как засуетилась вокруг нее тетка…
— А всем, решительно всем ты мне обязана! — приговаривала она племяннице. — Я одна тебя воспитала, образовала, вот и пошла ты в люди. Если бы не я, ты бы пропала, как былиночка.
Это было любимое сравнение Марьи Васильевны. Однако когда она была недовольна Екатериной, то сравнивала ее с червяком, которого всякий может раздавить, придиралась к ней бесконечно, выставляя перед людьми свои благодеяния и унижая не только Екатерину, но и ее покойную матушку, чего Екатерина, конечно, не могла перенести.
— Не велю дать тебе есть… Ну скажи, пожалуйста, где ты возьмешь кусок хлеба? Не велю девушкам служить тебе, ну кто же тебя оденет? Я не попрекаю тебя, я только хочу растолковать тебе, как я добра и как ты должна быть мне благодарна!
Один раз Екатерина вздумала сказать:
— Но вы же отняли меня от матери. Ни она, ни я не просили об этом!
Ах, что тут же обрушилось на бедную голову девушки, какие попреки!
Ей доставалось за всякую провинность. И даже за лучшие качества ее натуры! За то, например, что была верна в дружбе. Однажды Екатерина получила записку от подруги своей, Катеньки К., и в записке этой был намек на чувства девушки к одному бедному адъютанту. Тетка потребовала показать ей записку, однако Екатерина предпочла проглотить бумагу, только бы не выдать секрет подруги. Увы, ничем хорошим это не кончилось — подруг разлучили.
Словом, вполне понятно, что Екатерина только и мечтала избавиться от постоянного невидимого, но рассчитанного гонения своей «благодетельницы». Сделать это девушка могла только одним образом: выйдя замуж. Нечего и говорить, что к ней сватались, однако идти за кого ни попадя она ни за что не хотела. Искала того, кого полюбит и кто будет истинно любить ее, а пока находила утешение в дружбе.
В 1830 году тетка приехала в Москву, где Екатерина сдружилась с Сашенькой Верещагиной. Затем они вместе переехали в Середниково. У Сашеньки был кузен по фамилии Лермонтов (имение его бабушки Арсеньевой было неподалеку), но все называли его просто Мишель: неуклюжий, косолапый мальчик с умными и выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбкой. Ему было лет пятнадцать или шестнадцать, то есть на три года меньше, чем Екатерине. Он учился в университетском пансионе, однако его ученые занятия не мешали ему быть почти каждый вечер кавалером у девиц, когда они выходили прогуляться. Екатерина прозвала его своим чиновником по особым поручениям и отдавала ему на сбережение свои шляпу, зонтик, перчатки. Но Мишель перчатки частенько терял, и Екатерина грозилась отрешить его от вверенной ему должности.
И вот однажды Сашенька сказала ей, что Лермонтов не теряет перчатки, а прячет их у себя как драгоценный сувенир, потому что он страстно влюблен в Екатерину. Разумеется, Екатерина подняла Мишеля на смех и посулила ему конфет в обмен на перчатки. Он был для нее сущий мальчишка, она и думать не думала, что насмешки могут обидеть его. Точно так же обращалась с ним и Сашенька, и это бесило его до крайности. Он мечтал, чтобы его считали если не взрослым мужчиной, то хотя бы юношей, декламировал девицам Пушкина и Ламартина и был неразлучен с огромным томом Байрона.
«Ходит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углубленным в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные рассуждения, а мы, чтобы подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с новейших поэтов». Таким было в ту пору отношение Екатерины к юному кавалеру.
Вообще подруги веселились над Мишелем ужасно. Пользуясь тем, что он был ужасно неразборчив в еде, как-то раз подсунули ему булочки с опилками, три из которых он съел. Съел бы и больше, да Екатерина и Сашенька его остановили, пожалев. После этого он несколько дней с девицами не разговаривал, да потом все же смягчился.
И вот однажды во время прогулки к ногам Екатерины упала свернутая бумажка. Развернув ее, она прочла стихи, написанные мелким, неуверенным почерком Мишеля:
Черноокой
Твои пленительные очи
Яснее дня, чернее ночи.
Вблизи тебя до этих пор
Я не слыхал в груди огня;
Встречал ли твой волшебный взор —
Не билось сердце у меня.
И пламень звездочных очей,
Который вечно, может быть,
Останется в груди моей,
Не мог меня воспламенить.
К чему ж разлуки первый звук
Меня заставил трепетать?
Он не предвестник долгих мук,
Я не люблю! Зачем страдать?
Однако же хоть день, хоть час
Желал бы дольше здесь пробыть,
Чтоб блеском ваших чудных глаз
Тревогу мыслей усмирить.
Разумеется, Екатерина показала стихи подруге, но умоляла не насмешничать над отроком-поэтом. На другой день она непрестанно ловила на себе настороженный взгляд Лермонтова, который словно бы ожидал в любую минуту издевок, однако так и не дождался. И вот на колени Екатерине упала новая свернутая бумажка!
Она тотчас угадала, что там новые стихи:
Благодарю!
Благодарю!.. вчера мое признанье
И стих мой ты без смеха приняла;
Хоть ты страстей моих не поняла,
Но за твое притворное вниманье
Благодарю!
В другом краю ты некогда пленяла,
