Потапов даже привстал.
— Ты хочешь сказать, что…
— Вот именно! Нас тут еще очень мало, но воздействие совершенно явственное! Только не совсем понятны его механизмы. Вот, скажем, сидим мы с тобой под сакурой и пьем. Ну и что? Они тоже иногда пьют под сакурой. А когда мы пьем на кухне, нас с улицы вообще не видно. То есть, взаимодействие идет на каком-то астральном уровне.
Потапов поправил очки и задумался. Потом спросил:
— А бани?
— По баням у меня статистики нет. Сломанную я только одну знаю.
— Да… — сказал он. — С банями неувязочка. Ну ладно. За астральный уровень!
Опрокинув третью, Потапов вытер усы, встал, потянулся и оглядел пейзаж с севера на юг. Заходящее солнце высвечивало незасеянные поля и играло в бурой черепице крыш.
— Эх! — крякнул он. — До чего ж у вас тут хорошо! Прям как в Переславле. Только ряпушка не водится, а остальное — просто копия. Ты в курсе, сколько я в этом году ряпушки наловил?
— Много наверное?
— Рекорд поставил. Кабы водилась у вас тут ряпушка, я бы согласился прожить здесь жизнь. А так не могу. На родину тянет. Тебя не тянет?
— Так я ж в ряпушке-то не понимаю…
— А, ну да… Тебе легче. Хотя тут и в самом деле благодать. Вот в Токио — там жить невозможно.
— Ты, кстати, где остановился?
— Да ну, лучше не спрашивай. Называется «Хисада Гранд-Отель». Пять звезд, двадцать этажей. На полу ковры, на стенах импрессионисты. Клоповник, одно слово. Причем я их, подлецов, просил, факсы слал: поселите меня в нормальную гостиницу. Чтобы каллиграфия в нише, чтобы спать на полу, чтобы бабушки на четвереньках… Так нет же, поселили в клоповник.
— Понятное дело, — сказал я. — Японцы… Разве им что-нибудь втолкуешь?..
— Во-во. Никакого с ними сладу. Давай-ка лучше выпьем.
Выпив по четвертой, мы вдруг осознали, что пьем без закуски.
— Как же это? — огорчился Потапов. — Я же собирался чего-нибудь местного… Сырой конины, например… Совсем забыли.
— Ну так давай допивать — и на поиски, — предложил я.
— Нет, мы еще петь собирались. Пару-другую песен — а потом уже за едой. Я, кстати, вчера в Токио нашел потрясающий ресторан. Первый раз в жизни с удовольствием ел натто.
— Чего?! — Я даже поморщился. — С каким таким удовольствием? Иностранец не может с удовольствием есть натто. Это знают все.
— А я тебе говорю, что ел с огромным удовольствием.
— Может, ты чего путаешь? Натто? Эти сопли из бобов?
— Именно. Тут самое главное — чтобы оно было не протухшее.
— Ха! — сказал я. — Это нонсенс. Натто — оно потому и натто, что протухшее.
— Отнюдь, — мотнул головой Потапов. — Оно, конечно, гнилое. Но протухшим оно быть не обязано.
— Не вижу разницы.
— Разница есть. Когда оно уже гнилое, но еще не тухлое — то даже иностранец способен есть его с удовольствием. А когда оно гнилое, да еще и тухлое вдобавок — то с удовольствием его могут есть только японцы.
— Это уже какая-то высшая кулинария пошла, — сказал я. — То мне Федька вчера про мясопуст рассказывал, то ты теперь…
— Федька еще здесь?
— А куда он денется… Ведет со мной душеспасительные беседы. Против буддизма. Опасается, что меня бонзы охмурят.
— Куда им… С нами крестная сила! — Потапов осенил себя знамением и разлил по стаканам остатки. — Давай по последней и будем петь.
Проглотив сакэ, он влез в ремни своей трехрядки. Солнце выпустило последний лучик и исчезло за горой. Вороны нахохлились, потрясли крыльями и приготовились слушать.
— На Во-о-о-олге широкой, — затянул Потапов. — На стре-е-е-елке далекой…
Я подключился:
— Гудками кого-то зовет парохо-о-о-од…
Сакэшная отрыжка мешала легким разойтись в полную силу. Но и того, что выходило, было достаточно, чтобы мощно разлететься по окрестностям. Какой-то лохматый мотоциклист тормознул у нашего пригорка, заглушил мотор и с минуту слушал. Узнав, что девушек краше, чем в Сормове нашем, ему никогда и нигде не найти, он снова затарахтел и умчался в поля. А мы голосили дальше — про летние ночки и про буксиров гудочки.
Когда песня кончилась, вороны переглянулись и каркнули.
— Хорошо, — сказал Потапов. — Истово поешь. Сейчас опять будет Мокроусов.
— «Вологда»?
— Нет. «Костры горят далекие».
— Это я не знаю. А помнишь, ты еще пел что-то такое про Сингапур?
— Кто пел? Я пел?! Я такого не мог петь, это уже Пендерецкий какой-то.
Фамилия «Пендерецкий» служила у Потапова собирательным термином для обозначения чересчур заумной музыки. Помимо нововенской школы, к адептам которой относился собственно Кшиштоф Пендерецкий, этот термин покрывал практически всю мировую музыку последних двух веков. Заведомо туда не входили лишь два титана, которым Потапов фанатично поклонялся — Амадей Моцарт и Борис Мокроусов. Все остальное математический ум Потапова отвергал. Надеяться на временную благосклонность могли немногие — Дмитрий Покрасс, Пол Маккартни или какой-нибудь Гайдн. Но даже и они в минуту нерасположения рисковали быть причисленными к Пендерецкому.
— Глаза у парня я-а-асные-е-е, — выводил Потапов. — Как угольки горя-а-а-щие-е-е…
Я представил себе парня с горящими угольками вместо глаз. Образ был сильный.
— В принципе, — сказал Потапов, закончив песню, — Дунаевский тоже был неплохой композитор. Вот смотри.
И он принялся терзать свою гармошку в ритме марша:
— Ой вы кони, вы кони стальные,
Боевые друзья-трактора!
Веселее гудите, родные,
Нам в поход отправляться пора.
Мы чудесным конем все поля обойдем
Соберем и посеем и вспашем.
Наша поступь тверда, и врагу никогда
Не гулять по республикам нашим!
Вдруг песня прервалась.
— Вдумайся в слова! — сказал Потапов. — «Соберем», потом «посеем», и только потом «вспашем». Просто гениально!
Песня возобновилась:
— Ну-ка враг, ты нас лучше не трогай,
Не балуйся у наших ворот,
А не то встанет, грозный и строгий,
Наш хозяин, советский народ!
Вороны опять каркнули и улетели.
— Слушай, — сказал я. — Может, уже пойдем за едой?
— Погоди, — запротестовал Потапов. — Еще «Вологду» не пели!
— Споем по дороге.
— Ну, ладно. Если мне не изменяет память, за этими полями был магазин. Только давай сначала боженьке денежку кинем. А то неудобно.
