Сегодня я сообщил старушке, с которой последнее время встречался, что расстаюсь с ней. Началось все с того, что я позвонил ей, находясь прошлым вечером в городе неподалеку от ее дома. Она удивилась, ведь обычно я посещаю ее лишь по выходным («Я считаю, что тебе следует по выходным покорпеть над учебниками», — любит повторять она). Сказал ей, что мне весь день было хреново и нужны лаве. Она никогда не отказывает мне в бабках на джанк, но на этой неделе я уже успел потратить ее «субсидию». Она согласилась мне помочь, и мы с Брайаном пришли к ней за зелеными. Я был так измучен, что, позвонив к ней в дверь (в противном холодном поту волны лихорадки поднимались от паховой области к мозгу, который, казалось, отвинтили с его законного места и с каждым шагом он звонко ударяется о стенки черепа), принял приглашение завалиться у нее, пока Брайан будет ходить за товаром в Виллидж. Она вручила ему шестьдесят баксов, и он ушел. Едва защелкнулась вторая дверь, как эта сука полезла ко мне. Я сказал, что она и представить не может, каково мне, и я желаю просто лечь и, истекая потом, дождаться дозы. От ее малейших прикосновений в башке взрывались злобные зудящие бомбочки. Она все же стащила с меня брюки и утащила в койку с уговором, что мы просто полежим рядом и посмотрим телек. Но, видимо, она так и не догнала мое состояние и продолжала меня лапать. Меня быстро все достало, но было слишком хреново для каких-либо действий.
И вдруг все мое тело жутко передернуло. Я опустил глаза и увидел, что она взяла у меня в рот. Кошмар... Я содрогнулся, будто пронзенный холодными иглами. Ощущение такое, что на член положила разрезанную дохлую рыбину. Я подскочил, врезал ей по роже, натянул штаны на подкашивающиеся ноги и пошел к выходу.
— А мои шестьдесят долларов, ты, сволочь? — закричала она.
— А моя невинность? — отвечал я, спускаясь.
Джини Уолш получил два года программы Рокфеллера за продажу наркотиков. А это значит, что его посадили в тюрьму для джанки, и на этом программа заканчивается — камера и все с ней связанное, никаких медитаций-тренингов, ничего. Его жена попросила меня приносить ей еженедельно пять пакетиков, и я всегда приношу, хотя она сама не употребляет, а я никогда не покупаю для несидящих. Исключительно по соображениям нравственности. Но я балдею от ее аферы: то есть она пересыпает содержимое пяти пакетиков в один и на свиданках, прощаясь с Джини, вцеловывает мешочек ему в рот. Затем он должен перепрятать его к себе в жопу, поскольку перед возвращением в камеру его обыскивают голышом, начиная со рта. Проделать все необходимо быстро, ведь, запалившись, подставишь и жену. Одна проблема — протащить технику, и нужно умудриться заныкать все в заднице, невзирая на ее размеры. Лишь у одного чела во всей камере получилось пронести набор, и, чтобы им воспользоваться, ты должен отдать ему пол своего запаса. Но теперь Джини получил все необходимое от освободившегося мужика, и у него все ништяк. Мне кажется, что если бы я завис в тюрьме на два года, я бы повесился через пару недель, так как джанк необходим мне ежеминутно. Я бы с ума сошел.
В два часа пополудни в бильярдной никого с джанком, та же фигня в заведении Иззи в «Вершинах». Без паники и нервотрепки ширяемся утренней дозой. Последнее время улицы изобиловали относительно неплохим порошком, но сегодня вышло так, что взять не у кого. Тогда мы с Мэнкоулом притащились в парк и заметили сидящую на скамейке убитую жирную лесбиянку Люси, она курила и пыталась прожечь дырку в тряпке, которую она называет рубашкой, в области над соском. Спросили, у кого есть продукт. Выяснилось, что у нее был, но она все распродала, но у одного чела неподалеку, который только что приехал, имеется сильный коричневый продукт мексиканского происхождения. Мы с Джимми отошли между собой посовещаться. «Коричневый, наверное, убийственный. Помнишь, как мы последний раз брали коричневый?» — предположил Джимми. Я сомневался: «Я-то помню, но Люси — королева кидал. Стоит ли рисковать, доверяясь этому челу, типа из Мексики, который, скорее всего, не бывал дальше конечной автобуса на Вашингтон-Бридж, и его коричневой субстанции. Да, она весьма экзотична, еще как экзотична, но, по-моему, больше напоминает овечьи какашки, как по-твоему? А?» Мы смотрели друг на друга секунд десять. А, впрочем, по хуй, берем. Расцепились. Если бы мы не наполовину не тормозили, не дали бы себя кинуть как последних лохов, но... о кей, четыре фасовки по пять баксов, рог favor[26]. Я отсчитал ему 20 долларов, поехали на такси до «Штабов» бахаться. Джимми уже успел, как всегда аккуратно, высыпать продукт на готовку, как я пробормотал: «Попробуй на вкус». Он ошарашено на меня глянул, будто я не в себе (дело в том, что за годы торчания на джанке пропадает всяческая паранойя и вырабатывается опасное убеждение, что тебе не могут впарить низкокачественный товар; забиваешь насчет херни типа проб на язык или «не бахать все сразу» и прочего бреда, свойственного начинающим. Спустя определенное время превращаешься в такого торчка, что на хуй все, готовишь, вмазываешься и привет, приход! А если вздуется гнойник, похожий на мяч для гольфа, или случится передоз, или окажется, что ты вколол себе в руку «Драно», пришлите мне букет цветов, какие сами выберете... лучше голубые, чтобы под цвет кожи). Вообразите себе выражение лица Мэнкоула, когда я высказал свое соображение. Но, некуда деваться, немного пересравши, он послюнявил палец и отправил децл в рот, надеясь ощутить знакомую горечь. И тут же подскочил и опрокинул емкость со всем готовящимся на пол, сопя от отвращения и взбесившись так, что глаза его сулили верную гибель всем латиносам. Я подцепил капельку из вываленной на пол кучи и ощутил вспышку странной ностальгии... начальная школа, я болен гриппом... мама принесла мне завтрак в постель: суп и, БЛЯДЬ, Овалтин! И сразу стало ясно, как божий день, что мы купили. Целых четыре фасовки. Я спросил Мэнкоула, знаком ли ему этот вкус. «Нам впарили Нестле», — всхлипнул он.
Сегодня помер главный алконавт нашего квартала Вилли Бендер. Его труп нашли на скамейке в парке прямо через дорогу от «Ведра Крови» — единственного кабака во всем Манхэттене, где ему не перестали наливать в долг. Своего рода грустный конец некой эпохи. Вилли славился тем, что мог находиться в завязке месяц или около того, а потом уходил в четырех-или пятимесячный запой, то есть уничтожал почти по две кварты неразбавленного виски в день. Пил он как лошадь. Причем имел кучу собственных заморочек. «Я вам не какой-то там синяк, — говаривал он, — мне подавай красный «Johnny Walker», или ну вас на хуй». Охуительно доброжелательный мужик, ни разу не рассердился ни с трезву, ни с пьяну. Его не напрягало квасить с нами на лавочках в парке, когда нас по малолетству не пускали в бары, любил попиздеть без занудства обычной алкашни. А жил он, между прочим, в одном из красивейших уголков парка, аккуратный зеленый палисадничек называл своей гостиной, а стоящую напротив скамейку — спальней. Если залавливал кого-нибудь на своей любимой лавочке — немилосердно прогонял, а потом начинал причитать, что у некоторых хватает наглости занимать чужую спальню. Клойстерс знал вдоль и поперек, придумывал собственные теории о том, как изменения социально-политических условий жизни влияли в разные века на французскую скульптуру. Теории эти представляли собой полнейший бред, и я, стыдно признаться, однажды ему это ляпнул. Он со мной потом неделю не разговаривал. Сегодня вечером все обитатели «Штабов» скинулись ему на венок, но вряд ли получится собрать Денег на поминки бедняги и наверняка его закопают на Поттере-Филд рядом с другими печальными бродягами ночи большого города.
