— Прекрасно. Я закажу для нас номер.
III
Увидев четыре огромных чёрных лимузина, которые остановились перед «Паульхаусом», можно было подумать, что послал за мной сам Гитлер; Джулиан путешествовал, словно Чёрный принц, в сопровождении многочисленных секретарей, а может быть, и вооружённых охранников. Он сидел на заднем сиденье первого автомобиля и сам открыл дверцу. На нём были безукоризненный тёмный костюм, надвинутая на глаза мягкая чёрная шляпа, ну и, конечно же, — без них его трудно представить — чёрные очки. Шофёры подхватили мой багаж.
— Залезайте в мой передвижной офис и восхищайтесь, — сказал он, показывая на панель со множеством переключателей.
С детской гордостью он демонстрировал радио, телекс, выдвижной столик секретаря; здесь же был телефон для сообщения с внешним миром. Бар с коктейлями. Всё было, кроме туалета и часовни для прославления Маммоны.
— Великолепно, — сказал я, чтобы ублажить его. — А мы можем позвонить в Лондон и сообщить номер рейса Бенедикты?
Он был счастлив тем, что я оценил его могущество, и уже через пару минут разговаривал с Баумом, который находился по другую сторону пролива. Потом, откинувшись на спинку громадного удобного кресла, Джулиан стал раскуривать сигару. Я с любопытством наблюдал за ним, всё ещё не в силах отделаться от ощущения нереальности происходящего; но это не очень мне удавалось из-за очков, за которыми я не видел его глаз.
— Вечно вы прячетесь, Джулиан, — полагаю, довольно грубо произнёс я. — Меня всегда это удивляло.
Он обернулся, но тотчас отвёл взгляд.
— Да нет… — отозвался он. — Просто я чертовски… застенчив; да и потом, у меня есть то, что Нэш назвал бы комплексом лица. То есть лица кажутся мне как будто голыми. Не понимаю, почему нам всегда надо высовываться в эту дырку, которая традиционно существует в одежде сверху. Наверно, меня это слишком занимает; вам ведь известно, что у меня были две пластические операции. Теперь моё лицо больше похоже на то, которое мне хотелось бы иметь, однако я всё ещё не очень доволен. Скучно, как мне кажется, ходить всю жизнь с одним и тем же лицом — и теперь, слава богу, это необязательно. Послушайте, я буду откровенным с вами и покажу вам моё досье. — Открыв кожаное портмоне, он достал несколько паспортных фотографий и вручил мне по одной. — Вот таким меня сотворила природа, это первое вмешательство искусства, а вот так я выгляжу сейчас.
У меня захватило дух, и я, не веря своим глазам, уставился на него.
— Но ведь тут три совершенно непохожих человека, — сказал я.
— Ну, не совершенно. Посмотрите внимательно. Есть нечто, чего нельзя изменить. — Ну да, это был он, если вглядеться в глаза, однако каждый раз, меняя черты лица, он менял даже причёску. И разница была очевиднее сходства.
— Конечно же, — невозмутимо произнёс он, — это ещё не окончательный результат. Не исключено, что мне надоест моё сегодняшнее лицо. Испытываешь потрясающее чувство свободы, когда знаешь, что можешь измениться по собственному усмотрению, хотя бы внешне.
Джулиан аккуратно сложил фотографии и убрал их в портмоне.
— Теперь вы знаете всё, — сказал он и умолк с видом нарочитого безразличия, глядя на проносящийся мимо деревенский пейзаж.
Я подумал, что руки у него толще и грубее, чем мне запомнилось, и ещё обратил внимание на печатку у него на пальце. После того как он выговорился насчёт своего лица, ему как будто больше нечего было мне сказать. Во всяком случае, он вроде бы задремал, спрятавшись внутри чёрного пальто.
На ланч мы остановились высоко в горах, и нам подали копчёного лосося с белым вином; Джулиан долго беседовал по своему телефону с голландским отделением фирмы, выпускающим скрепки.
— Там у нас два лентяя, с которыми надо будет разобраться; один целыми днями раздувается от самодовольства, а другой слишком боязлив, чтобы сделать лишнее движение; наверно, вы с ним знакомы, это Джегер. Банкир-еврей — всё равно что очень-очень старая и очень острая коса.
Я ждал хотя бы намёка на предстоящую работу, но он ни словом не обмолвился о Железной Даме, так что мне ничего не оставалось, как удовольствоваться погружением в воображаемую реальность — я имею в виду чтение газеты. Милый старина Лондон! Опять мы вместе. Новый памфлет лейбористов, который мог бы предлагать поголовное сексуальное обучение детей, не достигших четырёх лет, и начинаться так: «Дети, знаете ли вы, что у мамы внутри много яичек, которые папе надо было высидеть, чтобы вы появились на свет?» Жизнь, как не уставал напоминать нам Кёпген, — это лишь короткий отпуск под честное слово. Tous les excus sont bons[53]. Что ж, пусть Джулиан поспит. Сам я тоже дремал, когда мы поздно вечером въехали в Париж, поливаемый отвратительным серым дождём.
— Первым делом, — сказал Джулиан, — я хочу поехать в кафе, где вы встретились с ней, а потом в гостиницу. Хочу посмотреть на комнату, в которую вы привели её.
Несмотря на нерешительные протесты, я с самого начала знал, что подчинюсь, так как в голосе Джулиана звучали страстная требовательность, неодолимая жажда впечатлений, и хотя бы из сочувствия я не мог не сдаться. Сначала мы посидели за выщербленным столом на грязной, пахнущей ромом terrasse; бьющий в глаза местный колорит подпитывался маленькой шлюшкой, настоящей лилипуткой, которая широко раздвинула ноги и дала волю миазмам, захлестнувшим дальние столики, вызывавшим спазмы и колики… Потом мы отправились в номер, где она рассказала мне столько всего и показала забинтованную грудь и всё остальное. Потом Хенникер со злым красным лицом в подтёках от слёз негодовала насчёт Графоса и хлыста.
— Он научил её получать от этого удовольствие и всё равно не заставил полюбить себя. Нет! Если она с кем-то и любила заниматься сексом, так только со мной. СО МНОЙ. Я соблазняла её, успокаивала, любила и была предана ей до конца.
До чего же у нас жалкая, израненная душа; стоит сделать неловкое движение и хотя бы едва заметно коснуться ланцетом памяти старых ран, как они начинают кровоточить. Он сидел в кресле и казался удивлённым, словно старая ручная обезьянка, которая глядит по сторонам и время от времени зевает; однако, когда я сказал ему про груди, он спрятал лицо в ладонях и застыл на мгновение. Потом тихонько откашлялся и заговорил:
— В смерти есть нечто любопытное — что-то вроде усадки; если измерить статую или восковую фигуру, то они обязательно будут меньше своих живых двойников. Восковые фигуры всегда меньше. Надо увеличивать размеры, если принимаешься за скульптурное изображение. А теперь пойдёмте, я услышал достаточно.
В тот вечер он не вышел к обеду, ну а я почитал Кёпгена, позвонил Бенедикте и полистал «Фигаро». Сплошные литературные премии и раздача почётных титулов; почему у нас этого нет? Эпикур Летчворта, великий Баклажан Клермон-Феррана. Хм!
Наутро Джулиан решил, что должен ехать в Голландию, а так как мне не терпелось встретиться с моей новой-старой женой, то я, переполняемый восторгом и робостью, продолжил путешествие самолётом. Из-за этого самого нетерпения я вступал в безобразные перепалки со всеми клерками, портье и, наконец, с дерзким таксистом, который, по-видимому, никогда прежде не видел влюблённого мужчину и не делал скидок на эту безнадёжную болезнь. (Таких надо помещать в больницу и вешать на них колокольчик; или пускать кого-нибудь впереди с красным флажком, чтобы он кричал: «Enceinte, Enceinte»[54].) Когда в конце концов я добрался до отеля, то обнаружил Бенедикту в постели — простуженную, но такую прекрасную и такую несчастную, что готов был поставить на ноги всю Харли-стрит.
